Герой иного времени
Шрифт:
Наконец (солнце уже садилось) на чем-то условились.
— Придется тебя им отдать. Сама видишь — другого выхода нет, — сказал Галбацы. — Уговор такой: все кроме нас с тобой уходят. Мы должны развести костер и сидеть все время на виду. С первым лучом солнца я стану пятиться вон к тем камням, держа тебя на прицеле. Там сяду на коня. Они обещают, что не станут преследовать. Наверно, обманут, но это все равно. Вряд ли кто меня догонит. А кто догонит — пожалеет.
Зара что было сил сдвинула брови — не хватало еще расплакаться, будто какая-нибудь урусим.
— Я свое обещание помню, — продолжил Галбацы. — Подрастешь —
— Отец не отдаст меня абреку.
Он пожал плечами:
— Выкраду. Ты ведь не будешь сопротивляться? Закон тебе известен: если девушку не смогли вернуть в течение дня и ночи, она становится законной женой похитителя.
— Нам нельзя расставаться. — Зара взяла его за руку, жесткую и горячую. — Я придумала лучше. Мы их обманем. Ты завернешь меня в бурку у них на глазах. А потом, когда луна зайдет за тучу, я потихоньку выскользну. Знаешь, какая я ловкая? Никто не заметит. Пусть Аксыр оставит внизу не одну лошадь, а две.
— Ты такая же умная, как твоя нана. — Он восхищенно покачал головой. — Так и сделаем.
Костер получился неважный — на перевале росли лишь чахлые кусты, но тепла от него хватало, а света было даже многовато. Укутанная буркой, Зара смотрела на своего жениха. Он сидел к ней вплотную, держа у ее горла кинжал — чтоб джангызцам не вздумалось подкрасться в темноте. Другой рукой время от времени он поглаживал Зару. Условились, что она уйдет за час до рассвета, когда скроется луна.
Если б только не тепло, исходившее от его руки! Если б не мечты о том, как они будут жить втроем на краю света!
Между мечтой и сном граница такая хрупкая, ее почти и нет.
Сначала Зара думала, какой у них будет дом. Потом увидела его, как наяву: белый-белый, и все стены разрисованы чудесными узорами. Но это она уже спала.
А когда проснулась, Галбацы не было. Он ушел, а Зара не могла этого услышать — даже если джангызцы по нему стреляли.
Прозрачный воздух дрожал радужными искорками — из-за гор поднималось солнце.
Зара скинула бурку, поднялась. К перевалу снизу бежали джигиты, впереди всех — нана.
И Зара не могла удержаться — горько заплакала. Опять она была одна на всем свете.
Что-то коснулось ее щиколотки.
Посмотрела вниз — ангел.
Выгибая изящную спинку, он терся о чувяк и зевал.
Галбацы оставил Заре того, кто грел его сердце! Значит, он обязательно вернется — за невестой и за своим ангелом!
Прекрасное создание вновь открыло ротик, и вдруг раздался небесный звук: «Яяау!»
А потом на Зару обрушилось много-много звуков.
Посвистывал ветер, шипели догорающие угольки костра, звонкий голос кричал: «Зара, доченька, ты жива!»
Пропел ангел — и мир избавился от немоты.
Зигзаг
Там поразить врага не преступленье;
Верна там дружба, но вернее мщенье;
Там за добро — добро, и кровь — за кровь,
И ненависть безмерна, как любовь.
Дарья Фигнер
Обманывать себя она перестала, когда перед подъемом обхватила его сзади за плечи и прижалась грудью к его спине. То, что не желал принимать рассудок и что отвергала
Она безрассудно, неостановимо полюбила единственного человека на свете, которого любить ей было никак нельзя. Полюбила не так, как описывают в стихах или романах — всем сердцем, а вообще всем, что в ней было, — и любила всё, что было в нем. Вдруг открылась неоспоримая истина: ее кожа создана для того, чтобы его осязать; обоняние — чтобы жадно вдыхать его запах; глаза — чтоб на него смотреть; слух — чтобы внимать его дыханию; язык — … Во время спуска она тайком лизнула его покрытую испариной шею — и солоноватый вкус показался ей волшебным.
Когда всё закончилось, ее пальцы не желали расцепляться. Олег Львович подумал, что это от нервов, и очень бережно разъединил их, один за другим. Пальцам сразу сделалось холодно. Потом Мангаров целовал их, согревал дыханием, но это не помогло.
Весь долгий и опасный путь в Серноводск она была словно не в себе. Вздрагивала, когда звучали выстрелы, пила и ела — но совершенно механически. В Даше что-то происходило, что-то менялось, и она вся была поглощена этим пугающим процессом.
Хорошо, что мужчины обращались с ней, как с больной. Были заботливы, но не донимали разговорами: молчит — и пускай. Когда оказались в безопасности и стало возможно ехать медленней, Григорий Федорович настоял, чтобы она села перед ним — якобы так ей будет покойней. Она не спорила. Но все время, пока Мангаров нежно обнимал ее за плечи и нашептывал ласковые слова, она его ненавидела. За то, что он — не Олег Львович: и держит ее неправильно, и голос не такой, и запах.
Несмотря на ошеломление, мысль работала — выискивала лазейки, как совместить несовместимое и приспособиться к новой действительности.
Дашино воспитание, чувство порядочности, самоуважение — то лучшее, что в ней было и чем она гордилась — все эти основы ее душевного устройства были потрясены, опорочены. Ей следовало испытывать к себе презрение и омерзение, но ничего подобного не было. Это ужасней всего.
Держась обеими руками за жесткую гриву лошади, Даша вспоминала бывшее прежде — и поражалась собственной слепоте.
Теперь-то ясно, что она влюбилась в Никитина, еще его не увидев. В тот самый день, когда на станции Бирюлево слушала взволнованный рассказ Алины Сергеевны Незнамовой. Влюбилась в неизъяснимую красоту этой истории. В мужчину, который способен вызывать в такой необыкновенной женщине столь долгое и сильное чувство.
Ну хорошо, эта влюбленность была романтической и девичьей. Еще не любовь, а тоска по любви, ее предчувствие. Но когда она увидела Никитина вблизи и заглянула в его страшные (да-да, именно страшные!) глаза — ведь кажется, можно было спросить себя: чего это ты, голубушка, так напугалась? А того и напугалась, что увидела в этих глазах свою гибель. Гибель прежней Даши Фигнер — ясной, честной, светлой.