Герой поневоле
Шрифт:
До остановки оставалось метров сто, когда появился желтый «двадцать шестой», остановился, даже здесь было слышно, как он выдохнул, распахивая дверцы. Если побежать, то можно успеть на него. Добрый седой водитель-дедушка всегда подбирал голосующих детей, злой черноусый – никогда.
Павел проводил взглядом промчавшийся мимо «икарус», набитый школьниками. Теперь точно Агоп с Писом уехали, и можно выдохнуть с облегчением.
В зеленую деревянную остановку никто, кроме бабок, не заходил, все ждали автобус на бетонном пятачке возле зеленого забора,
Павел расслабился, и мысли потекли из недружелюбной реальности туда, где было интересно: к сюжету истории, которую он обдумывал уже третий день и даже хотел начать роман. Там будет ядерная война, похолодание и наползающие ледники. Но будет все не скоро, а лет через двести, когда научатся делать летающие машины. В космос не полетят, все будет, как здесь, богатые летают, бедные ездят. Бедных можно продать на органы и убить, они лишние, богатым можно все. Как бы их назвать?..
Из остановки прогнусили знакомым голосом:
– Вот это жо-о-о…лтая машина. Вот это Жооорик мой сосед!
Павлику захотелось под землю провалиться, он понимал, это про него, потому что он толстый. Герой, которого он придумал для романа, повернулся бы и сказал что-то дерзкое или навалял всем, Павлик же сделал вид, что высказывание к нему не относится, он надеялся, что обидчики оставят его в покое, подумают, что он не струсил, а просто не понял…
– Жиробас, – повторил Агоп еще по-детски писклявым голосом.
– Жиробус-автобус! – басом поддержал его Пис.
Пис напоминал помоечного кота, который болел в детстве да так и не выздоровел. В свои пятнадцать Пис два раза оставался на второй год, собирал окурки, нюхал клей.
– Жиробус, деньги есть? Надо на сигареты… Эй, ты оборзел? А ну повернулся, с тобой разговаривают, плесень!
Павлика бросило в жар, он на полминуты оцепенел, пытаясь найти верное решение. Продолжать делать вид, что ничего не происходит? Послать обидчиков подальше? Отец Писа – уголовник, сам Пис на учете в милиции, он может и ножом пырнуть…
– Петушара!
Под гогот приятелей Пис имитировал петушиную песню.
Кто-то толкнул в спину, Павлик по инерции отскочил на два шага и обернулся. Их было трое: заводила Пис, Агоп и пухлый Остап, которого они мучили, когда под рукой не было других жертв. Наступали они строем, с гаденькими улыбочками, в глазах светился азарт псов, загоняющих зайца. Они рассчитывали, что Павлик или отдаст деньги, или побежит, и тогда под улюлюканье они его погонят, забрасывая камнями.
Павлик не побежал. Он понимал, что если побежит сейчас, то бежать придется всю жизнь. Потому он поправил сумку, переброшенную через плечо, и уставился в упор на Писа, вложив во взгляд всю свою ненависть, чем привел обидчиков в замешательство.
Улыбочка сползла с потрескавшихся губ Писа, одутловатое лицо побелело от гнева, слезящиеся глазки распахнулись, он шагнул к Павлику, отхаркнул мокроту и плюнул на его новенькие
Пис думал, что загоняет зайца, но ошибся. Если сравнивать Павлика с каким-то зверем, то это слоненок, который мирно пасется и никого не трогает. Все привыкли бросать в него камни, корчить ему рожи, бить его палкой, он так забавно замирает и машет ушами! Толпа снова собралась, чтобы потешиться, мальчишка замахнулся, швырнул ком грязи, и произошло невиданное: слоненок вострубил и устремился на обидчиков, сметая все на своем пути.
Павлик не понял, что с ним случилось – нахлынула ярость, мир сделался алым, небо почернело и опустилось. Наверное, он кричал. Наверное, Пис давал сдачи. Наверное, ему помогали приятели, Павлик этого не видел, им овладело бешеное желание прекратить, растоптать, уничтожить, стереть в порошок.
Он пришел в себя, осмотрел поле боя и ужаснулся. Неподвижный Пис валялся лицом в асфальт, Агоп корчился в стороне, закрывая разбитое лицо, спугнутая третьеклассница отбежала в сторону и вытянула шею, как цыпленок в опасности. Остап куда-то делся.
Вокруг валялись книги, смятые тетради, карандаши и ручки… Выпавшие из разрезанной сумки. Недалеко от Писа лежал перочинный нож. С порезанного предплечья капала кровь, но боли Павел не чувствовал. Рана была неглубокой, можно считать ее царапиной.
«Главное, чтоб дома не заметили. Надо проскользнуть мимо бабушки в ванную, помыть руку и заклеить, – думал он, собирая книги и тетради. – Сумку зашить самому».
Рассказывать родителям, а тем более младшей сестре о травле в школе было особенно стыдно, они-то его плесенью не считают, даже гордятся им иногда.
Подъехал автобус, распахнул дверцы, впуская двух старушек с авоськами. Павлик, зажимая руку, взобрался по ступенькам. Он вышел на своей остановке. Его колотило будто в лихорадке, зубы отбивали дробь, потому он решил успокоиться прежде, чем идти домой. Спустился по насыпи под одинокий орешник, что возле колхозного поля, сел, опершись о ствол, закрыл глаза.
А что если Пис мертв или покалечен? Что если у Агопа сломана шея?
Воображение рисовало картины одну ужаснее другой, кружилась голова, тошнило, трясло так, что стучали зубы. Теперь точно хана, Пис и его банда прохода не дадут.
Дома, к счастью, никого не было, Павлик зализал раны, заштопал сумку, разогрел себе приготовленный бабушкой борщ, придвинул тарелку с гренками, съел одну, потом вторую… Подумал, что от них толстеют. Напомнил себе, что качаться и худеть собрался летом, а сейчас апрель, значит, пока можно есть. И слопал все, заедая бессилие и отвращение к себе.
***
Бежево-серая туша школы громоздилось, довлела, надвигалась на Павлика айсбергом на «Титаник». Каждый день он открывал деревянную дверь и попадал в киллхаус, бежал по заминированному полю, плыл по реке, кишащей крокодилами. Его нанизывало на шипы, резало осколками, съедали крокодилы, но к вечеру он воскресал, чтобы завтра снова открыть дверь и умереть.