Герой со станции Фридрихштрассе
Шрифт:
— Был такой предохранительный болт, который следовало выкрутить вручную, чтобы потом с помощью электропривода перевести стрелку. Стрелка была на шестом пути — тридцать восьмой электроящик.
Хартунг был поражен, что до сих пор помнит такие мелочи. Тридцать восьмой электроящик, черт возьми! В воспоминаниях всплывали все новые картинки. Мастерская внизу пультовой. Тиски, металлическая стружка. Как же часто он сидел в этой мастерской, на деревянном табурете возле шкафа с инструментами. Хартунг вспомнил телефон с зеленой и красной
— Чем так важна была та стрелка?
— Она использовалась, когда поезда, которые ремонтировались в восточной части, возвращались в Западный Берлин.
Журналист достал блокнот и ручку и начал записывать.
— Я думал, железнодорожная сеть Восточного Берлина была полностью изолирована от западно-берлинской.
— Так и было, — подтвердил Хартунг. — Но был один стрелочный перевод на станции Фридрих штрассе — туда прибывали восточные поезда. Обычно стрелка стояла так, чтобы поезда прибы вали к восточной платформе. Если стрелку пере во дили, поезд шел по второму пути дальнего следования в западном направлении.
— Поэтому на переключателе был тот предохранитель?
— Да, болт.
— Так что же случилось в ту ночь на двенадцатое июля восемьдесят третьего?
— Была моя смена. Я дремал в мастерской, когда позвонили из пультовой. Было сказано снять предохранитель со стрелки на шестом пути. Такие распоряжения поступали редко, и обычно о них сообщали заранее, так что я удивился. Я вышел на пути, хотел выкрутить болт, но его заклинило. Тогда я попробовал открутить его гаечным ключом и сорвал резьбу.
— А потом?
— По-хорошему, мне следовало тут же сообщить об этом, но тогда пришлось бы посреди ночи искать новый болт. Я подумал, что спокойно разберусь с этим завтра, а пока стрелку можно было перевести, и это главное.
— Вы перевели ее?
— Нет, электрические стрелки управлялись из пультовой. Я сообщил коллегам, что предохранитель снят. Затем вернулся в мастерскую и снова задремал.
— Но вы же были на дежурстве.
Хартунг рассмеялся:
— И что? В ночном дежурстве на рейхсбане всегда главным было слово «ночное», а вовсе не «дежурство». И без необходимости никого не будили. В семь утра меня сменили, я поехал домой, там снова лег, а уже днем у моей двери стояли люди из Штази.
Журналист взволнованно ходил по салону.
— Получается, вы почти до самого вечера ничего не знали о массовом побеге?
— А откуда? Я же спал. Мне обо всем рассказали агенты Штази. Они были на взводе, что неудивительно — битком набитый поезд спокойно проехал через строго охраняемую государственную границу. И якобы я был в этом виноват.
— А разве не были? В документах написано, что из-за сломанного предохранительного болта стрелку заклинило. И позже пути не перевелись в обратное положение, чего ваши коллеги в пультовой, очевидно, не заметили.
— Они
— Но не в ту ночь, когда первая электричка, в четыре ноль шесть прибывшая с Маркс-Энгельс-плац на Фридрихсштрассе, проследовала на запад.
— Да уж, глупо вышло.
— Это все, что вы можете на это сказать?
— Конечно, в ту ночь я действовал не совсем по предписаниям. Но это была дурацкая оплошность, как говорится, неблагоприятное стечение обстоятельств. Никакого умысла. И в какой-то момент в Штази это поняли, иначе бы меня не отпустили.
Хартунг взял из холодильника еще две бутылки пива. От долгих разговоров пересохло в горле. Он чокнулся с журналистом.
— За рейхсбан! — воскликнул Хартунг, его настроение становилось все лучше.
— Господин Хартунг, — сказал мужчина, глядя ему прямо в глаза, — я понимаю, никто не станет вот так просто выдавать тайну, которую хранил много лет. Я читал в документах, что с вами делали Штази. И если вы молчали тогда, несмотря на все пытки, с чего бы вдруг вам рассказывать обо всем сейчас, верно?
— Пытки?
— Все здесь. — Журналист постучал по лежащим перед ним бумагам. — Цитирую: «Несмотря на два месяца спецобращения, обвиняемый упорно настаивал на том, что у него не было сообщников или координаторов». — Он глубоко вздохнул и, многозначительно кивая, сказал: — Я знаю, что значит «спецобращение». Передо мной можете не притворяться, господин Хартунг, ваша железная воля и мужество вызывают у меня огромное уважение.
«— Совершенно не понимаю, о чем вы, — признался Хартунг.
— В тюрьме Штази в Хоэншёнхаузене под этим подразумевалось систематическое лишение сна, психическое истощение, изоляция, голод. И все это на протяжении двух месяцев — такого никто не выдержит. Но вы, очевидно, не сдались, для меня вы, если позволите, настоящий герой.
Хартунг был в полном недоумении. Изоляция? Психическое истощение? Да, его держали в одиночной камере, и единственным, кто составлял ему компанию в эти дни, был следователь. Он помнил длинные коридоры, в которых гулко отдавались шаги, с грохотом закрывались тяжелые металлические двери. И, конечно, ему было страшно, страшно до одури. Он никогда раньше не сидел в тюрьме, и понятия не имел, чего от него хотят. Проведя там две ночи, он решил, что больше никогда оттуда не выйдет.
Но голодом его точно не морили. Да и спать он мог сколько угодно. Следователь даже подарил Хартунгу пачку сигарет, расспрашивал о локомотивах и технике сигнализации — тот парень был настоящим фанатом железных дорог. И, в общем-то, это все, что Хартунг смог вспомнить. Или он о чем-то забыл? Хартунг знал, что его разуму свойственно вытеснять неприятные воспоминания, приукрашивать события и постфактум представлять свою жизнь в лучшем свете. Но забыть о двухмесячных пытках не смог бы даже он.