Герой советского времени. История рабочего
Шрифт:
Кроме рабочих, в нашем доме проживали деклассированные элементы. В одной из квартир жила семья Левиковых. Но эту фамилию почти никто не знал. Знали по прозвищу – «Семиносые». Почему их так прозвали, объяснения не было. Может быть, в прошлом какой-нибудь предок имел исключительный нос, поражавший соседей. Но у нынешних обитателей квартиры были абсолютно правильные, даже красивые эти элементы человеческого лица. Возможно, тут играл [роль] состав семьи из семи человек. Глава семьи Семиносый-папа работал на разных заводах. Вернее не столько работал, сколько сидел в домзаке [39] (так тогда называли тюрьму) за свои воровские художества.
39
Дом
Все пять сыновей-красавцев не изменили отцовской репутации. Они и жен приводили из тюрьмы.
Вот жена Семиносого-папы и мать этих преступников-прохиндеев была настоящей труженицей. Она всю жизнь проработала на фабрике «Пролетарская победа». Каково этой женщине было всю жизнь мучиться в этом воровском притоне!
Во флигеле на третьем этаже жила семья Козаков. Но все члены этой семьи, как мужчины, так и женщины, не соответствовали этой звонкой, величественной фамилии. Все они были низкорослы, тщедушны и все работали на обувной фабрике, которая граничила с нашим двором. Только Володя Козак выделялся своей неустроенностью. В двадцать пять лет он еще нигде не работал и жил на иждивении бабушки, матери и сестры. Но зато где удавалось, там Володина рука тащила все, что попадалось на дороге. Он мог у зазевавшейся хозяйки прямо с примуса утащить недоваренный суп, который шел ему и двум его приятелям на закуску, а кастрюля выкидывалась за общий двухэтажный дровяной сарай, называвшийся «галдарейка» [40] .
40
Очевидно, искаженное просторечное от «галерея».
Володя мог продать дрова, привезенные кем-либо и сложенные во дворе, выдавая их за свои. При этом он не стеснялся продать эти дрова соседу хозяина этих дров.
Это был классический тунеядец-воришка, но с одной особенностью: весь вечер Володя бродил по заставе, но в двенадцать часов являлся домой и садился за чтение детективов, продолжавшееся до 3–4 часов ночи. В одиннадцать утра его сиятельство Володя Козак выглядывал в окно, обозревал двор и намечал очередную пакость.
Все это уживалось с новым поколением рабочего класса, как тогда говорили, уже не помнившим городового, проживавшим в этих домах. Эта молодая поросль советских людей отдавала все силы и мастерство становлению новой жизни.
Люди «Электросилы», «Скорохода», завода им. Егорова и других предприятий, такие как Врублевский, Васильев, Антонов, Першин, Сметанин, Пантелеев, – да разве всех перечтешь, если их легион, трудились с огоньком везде и всюду.
Вспоминаю Николая Фокина. Вся его семья работала на заводах и фабриках Московской заставы. В четырнадцать лет Коля Фокин поступил на завод Сименса-Шуккерта учеником токаря. К двадцати годам это был уже токарь высокой квалификации. А еще через пару лет он стал бригадиром на крупных токарных станках. Его имя было известно не только на нашем заводе. В пятьдесят два года Николая настиг инфаркт. Подлечившись, он считал, что сможет опять [встать] к станку. Но врачи категорически запретили работать. Сознание своей бесполезности привело ко второму инфаркту. Так оборвалась жизнь Николая Фокина – замечательного человека, мастера, коммуниста.
С такими чудесными людьми мне посчастливилось работать рядом.
В душное июньское утро я шел на работу. Хотя день был воскресный, но приближался конец месяца, и нужно было нажимать на выполнение плана.
Медленно выплывало из-за крыш не успевшее остыть и отдохнуть багровое солнце.
В полдень, в обеденный перерыв мы все хлынули на двор к репродукторам. Нас предупреждали, что будет передаваться важное правительственное сообщение. И когда мы услышали от Молотова, что немецкие войска вторглись на нашу территорию, и по всей западной границе идут бои, меня охватило холодное оцепенение. Я был внутренне оглушен. Да и не только я. Люди молча стояли под репродукторами и никто не смотрел друг на друга, словно мы сразу стали в чем-то виноваты.
И подумалось мне: я еще спал, а там на границе сражались и умирали наши чудесные молодые ребята.
Страшное сообщение, что фашисты бомбят Киев, Минск, Львов, Севастополь и еще ряд городов, не укладывалось в сознании и леденило душу.
Ведь дали мы отпор китайцам на КВЖД, японцам на озере Хасан, а Жуков в Монголии разгромил пятидесятитысячную армию японских самураев. Сумели год назад отодвинуть границу с финнами за Выборг. Граница проходила в 36 километрах от города на Неве, у маленькой железнодорожной станции Курорт и Белоострова.
Только новая авиационная техника позволила Чкалову, Громову и их товарищам дважды перелететь через Северный полюс в США. А Водопьянову, Мошкову, Мазуруку высадить на Северном полюсе героическую четверку зимовщиков во главе с Папаниным (Кренкель, Федоров, Ширшов).
Показателем нашего роста и культуры было рождение звукового и цветного кино. Картина «Чапаев» победоносно шествовала по всему свету.
А в Москве на парадах пролетали над Красной площадью сотни самолетов, и по всей стране пролетало до 5000 смелых соколов. И грохотали гусеницами танки мимо мавзолея Ленина по брусчатке мостовой.
И, наконец, был у нас Сталин, мудрый и прозорливый, которого любили не только мы, но знали и уважали люди труда во всем мире.
Нас все время предупреждали о капиталистическом окружении. Но мы так привыкли к миру, что война казалась нереальной. Мы воспитывались в духе уважения к другим народам. Я даже не испытывал особого беспокойства, когда Германия захватила Польшу и стала пограничным с нами государством. Нам не нужна была чужая земля, не нужна была война.
А тут фашисты бомбили наши города. Мы верили, что на нас никто не посмеет поднять руку. Хотя мы и пели: «Если завтра война, если завтра поход, будь сегодня к походу готов», но успокаивали себя словами другой песни: «Любимый город может спать спокойно», а сон был нарушен громом войны.
Так для меня и миллионов советских людей начался день 22 июня 1941 года. В городе всюду стали рыть траншеи и оборудовать убежища от бомбежек.
Закрашивались синей краской фонари и окна фабрик и заводов. Устанавливались на площадях и заводских дворах зенитные орудия. На стеклах окон жилых домов наклеивались бумажные белые кресты, которые должны были предохранять окна от ударной волны при бомбежке. От этих крестов город пришел в опереточный вид. Какие мы были наивные! У военкоматов толпились призывники. Иногда по улицам грохотали танки, устремляясь на юг. Вечерами к сиреневому небу бесшумно поднимались серебряные тучи аэростатов воздушного заграждения.
Весь день и вечер по радио гремели марши, которые не могли заглушить нашей тревоги. И на второй, и на третий день ничего нельзя было понять из газетных сообщений. В сводках о военных действиях сообщалось направление немецких ударов, но в сущности это ничего не объясняло. Было ощущение, что не все идет ладно там, на фронте. Это мы теперь знаем, что в Москве плохо представляли военную обстановку. Связь в действующей армии была неустойчивой. Немецкие танковые клинья, авиация и диверсанты нарушали связь.