Гэсэр.Бурятский народный эпос(перепечатано с издания 1968 года)

Автор неизвестен

Дочь Солнца превращается в старуху

Между облачной белизной И небесной синью сквозной, Что не знала конца и предела, Дочка Солнца, Наран-Гохон, Серым жаворонком звенела, Совершая свое паренье В переливчатом оперенье. Богатырь Бухэ-Бэлигтэ Не сумел ее взять с собою, Он добраться к той высоте Не сумел небесной тропою. Приготовившись к долгому бою, Он оружье взял, чтоб сражаться, Взял коня, чтоб, как ветер, мчаться, Взял он брата и трех сестер, На земной опустился простор. В это время нойон Саргал, Что земных владык возглавлял,— Среди трех был старшим нойон,— Необычный увидел сон: Там, где север суров и сер, Где восходит гора Сумбэр, Между облачной белизной И небесной синью сквозной Чудный жаворонок пролетал, Словно блеском зари трепетал. Если б жаворонка достать И на землю спустить удалось, На земле б родилась благодать, Благоденствие б родилось На земле трех тубинских стран… И, проснувшись, ударил Саргал В золотой, боевой барабан, Свой полночный народ созвал, И в серебряный барабан Он забил, потрясая дол, Чтобы южный народ пришел. Три вождя трех племен земли Племена свои привели К перевалу горы Сумбэр. Увидали они: вдали, Там, где север суров и сер, Над вершинами острых скал Звонкий жаворонок трепетал, Совершая свое паренье В переливчатом оперенье. «Если б жаворонка поймать И спустить на землю живым, Пролилась бы на нас благодать, Засияло бы счастьем земным Племенам трех тубинских стран!» Так воскликнул нойон Саргал, Но коварный Хара-Зутан, Усмехнувшись злобно, сказал: «Не хватает силенок вам, что ли, Птицу-жаворонка поймать Ради вашей счастливой доли?» Достает он стрелу Хангая И, сначала ее пропуская Меж ногами хромого пса,— Перед тем, как метнуть в небеса, Чтоб достигла заветной цели,— Он стрелой коснулся постели Черноликой бездетной вдовы, Заклинаньем стрелу заклиная. И взметнулась, и в глубь синевы Устремилась стрела стальная. И, стрелою завороженной Так предательски пораженный, С неба жаворонок слетел, На земной опустился предел. И увидели все нежданно Дочь-царевну Наран-Дулана, Ту, что Солнцем на свет рождена, И увидели все, что она — Украшенье стран и племен, Та царевна Наран-Гохон. Молвил слово Саргал-нойон: «Возвестил мне мой вещий сон: Хоть светла и прекрасна царевна, Хоть мила и близка нам душевно, Ради счастья стран и племен Надо сделать ее одноокой, Надо сделать ее однорукой, Надо сделать ее хромой, Надо сделать ее женой Сэнгэлэна, старца-нойона. Надо быстро и потаенно Поселить их в лачуге нищей, Превратить царевну в старуху, Пусть пасут корову-чернуху, Молоко пусть им будет пищей, Что заквашено в старом котле! Счастья нам не видать на земле И веселья в дому человечьем, Если мы этих двух стариков Не прогоним, не искалечим!» Был ответ Сэнгэлэна таков: «Не могу, не найду в себе силы Изуродовать облик милый, Искалечить Наран-Гохон!» Черной злобою обозлен, Никого на земле не любя, Восклицает Хара-Зутан: «Это я возьму на себя!» И жестокая сталь заблистала, И тогда однорукою стала, Одноокой и хромоногой, Горемыкой старой, убогой Дочка Солнца, Наран-Гохон, Что была мечтою племен, Благодатью солнечноликой! Сэнгэлэна с той горемыкой Сочетали и сразу прогнали, И они побрели в печали.

Дочь Солнца становится земной матерью Гэсэра

У старухи и старика Нет мальчишки-озорника, Чтоб его на коленях качать, Чтоб ласкать, — нет у них потомка, Нет собаки, чтоб лаяла громко, Нет овец, чтоб землю топтать. Возле жалкой своей стоянки, Где безлюдье, ветер и холод, Черемшой утоляют голод И выкапывают саранки. От небесной отчизны вдали Дни земные текли и текли В том краю, где безлюдно и глухо. Много ль, мало ль прошло недель, Просыпается как-то старуха, Перетряхивает постель: Показалось ей, что колышется И волнуется одеяло, Что ей голос младенца слышится! И царевна Наран-Гохон Вновь красивой и юной стала. У нее, у жены старика, Исцелились нога и рука, Стало, зрячее, видеть далёко Сталью выколотое око. В удивленье, в счастливом испуге Выбегает она из лачуги, Видит дочь небесной страны: Снег лежит, белизной сияя, А у двери следы видны Убегающего горностая. Побежала по этим следам, По глухим, безлюдным местам — Потерялись следы горностая, Превратились в следы колонка. По звериному следу ступая, И внимательна и чутка, Поднимается, молодая, На вершину Сумбэр-горы. Там, в сиянье рассветной поры, Увидала

дворец величавый, Белостенный и белоглавый, Потерялись следы колонка — Превратились в своем движенье В человечьи следы саженьи, И вели они во дворец. Заглянула в дверной проем,— Эсэгэ, всех богов отец, За широким сидел столом. Говорил ему Хан-Хурмас, Очищая шубу от снега: «Наконец я дождался ночлега. Я прошел, чтоб увидеть вас, По сугробам такой высоты, Что насквозь промочил унты». И возрадовалась царевна, Небожителей увидав, Повелителей горних держав, Что беседовали задушевно. Дочка Солнца подумала так: «Это — добрые весть и знак». Возвратилась она в лачугу, Возвратилась она к супругу И старухой стала опять, Стала жить и радости ждать. Пролетело нужное время Над старухой и стариком. Показалось царевне — семя Превратилось в желанное бремя, Груди белым полны молоком. Показалось: судьба, блистая, Будет к ней добра неизменно, И отцовская золотая Будет коновязь благословенна… Так нойон Сэлэнгэн-старик И царевна супругами стали, Расстелили постель-потник, Две свои головы сочетали, И в краю, где снежные дали, Вместе жили и радости ждали. Перевод Семёна Липкина.

ВЕТВЬ ВТОРАЯ

ТРИ ЦАРЕВНЫ

ЧАСТЬ 1

Второе рождение

Ствол у дерева серый, Свечи в желтой листве, А в стихах о Гэсэре — Битва в каждой главе. Нам за ястребом в тучах Почему б не погнаться, Родословной могучих Почему б не заняться? Девяносто бесов-уродцев, Чьи противны крики и вопли, Чьи носы вроде старых колодцев, Толщиною в два пальца сопли, Чьи без тульи шапки мохнатые, Чьи бесхвосты кони горбатые,— Облетали трижды вокруг Неокрепшей земли необъятной, Север, запад, восток и юг Облетали четырехкратно, Совершали зло на земле, Чтоб земля погибла во зле. Черноцветные тучи пыли Напустив на лесные края, Погасить они порешили Праздник жизни, свет бытия. В это время в безлюдной местности, Где шумела тайга каждой веткой, В одиночестве и в безвестности, В бедной юрте, низенькой, ветхой, Над которой в серый денек Робко вился-курился дымок, У подножья Сумбэр-горы Жили-ждали лучшей поры Сэнгэлэн, седовласый нойон, Со старухой Наран-Гохон. У старухи и старика Нет мальчишки-озорника, Чтоб его на коленях качать, Чтоб ласкать, — нет у них потомка, Нет собаки, чтоб лаяла громко, Нет скота, чтобы луг топтать,— Ни коня у них, ни овечки. То поставят вершу на речке, Ловят рыбок-мальков поутру, То в их петельку в темном бору Попадут тушканчик иль заяц… Так живут, от мора спасаясь, Черемшой утоляют голод И выкапывают саранки Возле жалкой своей стоянки, Где безлюдье, ветер и холод. Сэнгэлэн как-то утром ранним Порешил пойти на охоту, Но его, в другую заботу Всей душою погружена, Отговаривала жена: «На последнем я месяце ныне. Ты подумай о будущем сыне,— Видишь, тело мое налилось, Платье спереди поднялось, Сзади платье мое повисло. Затруднилось дыханье мое. Покидать в эту пору жилье, На охоту идти — нету смысла: Если пищу упустит волк, То, как бешеный, он завоет, Если муж нарушит свой долг, То позором себя покроет!» Но ушел упрямый старик, А старуха в таежном затишье Разостлала войлок-потник, Подложила подушку повыше. Что ей день сулит впереди? Если дочь родится — баюкать Будет девочку на груди, А родится сын — будет мать На коленях его качать. Закричал внезапно ребенок Из ее материнского чрева. Этот голос был ласков и звонок, И была в нем нежность напева. Говорил ребенок, взывая: «Приподнять прошу я, родная, Белый шлем, на тебя надетый, Полный яркого звездного света». Разве знала старуха пред тем, Что надет на ней звездный шлем? Но как только Наран-Гохон Шлем блестящий приподняла, В тот же миг от ее чела Высоко устремился вдруг Чистый дух, светоносный дух. Яркий шлем на голову плотно Натянула правой рукой, Но из правой подмышки другой Взвился дух — светло, быстролетно. Потянулась — и левой рукой Заслонила подмышку правую; Слева, с яркостью величавою, Третий дух воспарил сильнокрыло. Натянула шлем и застыла, Сразу обе подмышки прижав,— Дух четвертый из пуповины Ввысь взлетел, где синел небосклон. Потемнела от боли-кручины, Загрустила Наран-Гохон: Потеряла четыре плода, И не стать им детьми никогда! Но из чрева снова раздался Голосок Бухэ-Бэлигтэ: «Я, последыш, в чреве остался! Я медлителен, вот беда, Я опаздываю всегда! Но, по крайней мере, теперь,— Ты, родная моя, поверь,— Нарожусь в урочное время: Ты недаром носила бремя, Не напрасно меня зачала!» Светлый дух, от ее чела Устремившийся к высоте,— Был Заса-Мэргэн, старший брат Храбреца Бухэ-Бэлигтэ. Дух второй, красив и крылат, Воспаривший в сиянье добра,— То Бухэ-Бэлигтэ сестра, То Эржзн-Гохон белоцветная. Третий дух, воспаривший туда, Где светла облаков гряда, Где звезда сияет рассветная,— То сестра Бухэ-Бэлигтэ, То Дуран-Гохон красноцветная. Дух четвертый, из пуповины На небесные луговины Воспаривший, блестя, как денница, То Бухэ-Бэлигтэ сестрица, Молодая Сэбэл-Гохон. Вот, удачей своей вдохновлен, Сэнгэлэн, охотник седой, Возвратился с добычей домой. Но добыча жене не нужна, Но кричит-бранится жена: «Говорила тебе: „Не ходи!“ Говорила тебе: „Погоди!“ Где шатался, блудливый бык? А пока ты шатался, блудник, Я четыре души упустила. Ох, с тобою мне жизнь постыла! Если завтра уйдешь опять — Одинокими станем снова, Без ребеночка дорогого Будем век вдвоем доживать!» Так старуха стонала-рыдала, Превращаясь в добрую мать. Вот и утро в тайге настало. Не пошел на охоту старик: Ни к чему ему брань и крик! А старуха лежала, ноя, Ибо ныло все костяное, Все запуталось волосяное! Исстрадалась Наран-Гохон, Не лежалось ей, не сиделось. Вдруг похлебки ей захотелось,— И малыш, исполненный гнева, Некрасивый, вышел из чрева. Из себя извергал он кал, Сопли из носу испускал. Вместо счастья у матери — горе: Вот какой уродился сынок! И ребенка, в тоске и позоре, Оттолкнула ступнями ног. Но старик его на руки взял, Спеленал дитя и сказал Он жене слова укоризны: «Вот какого ты мне сынка Родила на закате жизни! Но хотя он соплив и грязен, А с лица — сердит, безобразен, Нам с тобою он послан судьбой, Мальчик, выношенный тобой. Из детей лучше всех — это сын, Из птенцов лучше всех — желторотый!» Дожил старый нойон до седин, С поздней-поздней отцовской заботой, Он баюкал родное дитя, Радость новую обретя.

Девяносто коварных бесов

Повествует старинный сказ: Крепкий мальчик вышел из чрева. Был открыт его правый глаз, Был прищурен глаз его левый. Ногу левую мальчик согнул, Руку правую ввысь протянул. Удивляется старая мать, Сэнгэлэну она говорит: «Это как же нам понимать? Правый глаз у него открыт, И прищурен был глаз его левый. Что за дитятко вышло из чрева! Ногу левую мальчик согнул, Руку правую ввысь протянул». Услыхав такие попреки, Начал речь крепыш краснощекий: «Ввысь протянутой правой рукой Силу зла повергну в сраженьях, Чтобы праздновал род людской Праздник жизни в лесах весенних. Я под правой своей ногой Справедливую власть укреплю, Защищая мир и покой. Распрямив свою левую ногу, Всех предателей раздавлю! Чтобы верную видеть дорогу, Будет правый мой глаз открыт. Чтобы видеть, за часом час, Тех, кто ложь, кто измену творит, Будет левый прищурен глаз!» Так сказал здоровяк-сопленок, Что родился в безлюдном лесу. Исходила вонь от пеленок, Не кончались и сопли в носу. А старик и старуха жена Вкруг младенца с утра до темна Суетились, души в нем не чая, И, друг друга опережая, Омывали дитя-крепыша. Утомясь и с трудом дыша, Укачали дитя в колыбели, Отнесли в правый угол его, Предназначенный для того, Чтобы справа гости воссели,— Он изгадил почетное место. Уложили его поскорей В колыбель возле самых дверей,— Он испачкал просторное место! И ребенка, измучась вконец, Вместе вынесли за порог В колыбели мать и отец И поставили на бугорок. Но когда небеса потемнели, Лисья полночь нависла кругом, Мальчик выскочил из колыбели И по лесу — ползком-ползком. Сплел он семьдесят петель-силков, Их расставил среди кустов, И заплакал крепыш краснощекий. Услыхали тот плач на востоке, В позабытом, безлюдном краю, Словно вывернутом наизнанку, Где гуляют ветра спозаранку, Где, свою низвергая струю, Гулко льется река водопадами, Бурно бьется с камнями-преградами, Где кочкарники да болота, Где урочище Хонин-Хото. Девяносто бесов спросонок Услыхали, что плачет ребенок, И сказали: «Мы слышим плач Не того ли, чье сердце просторно, И чей взгляд, как пламя, горяч, И чью кровь нам испить не зазорно?» И мышей эти бесы зловредные В край погнали далекий, лесной. У мышей были морды медные, Ну а сами — величиной Были мыши с быков-трехлеток. Вот ползут меж кустов и веток, Все вынюхивают вокруг, Все высматривают вокруг,— И в силки попадают вдруг! Уничтожить ребенка хотели, А малыш не спешил умереть: Мальчик выскочил из колыбели, Взял из красного дерева плеть,— А застежек на ней восемнадцать,— И с мышами давай расправляться! Всех, чьи морды — зеленая медь, Чьи свирепы и подлы обличья, Чьи тела похожи на бычьи,— Ударяла крепкая плеть. Но хотелось им уцелеть, И наполнилась ими река. А мальчишка воскликнул: «Впредь, В отдаленнейшие века, Вы не будете ростом с быка, Обретете из мяса морды!» Так сказал он, победой гордый, И прогнал из леса мышей. «В первый день новой жизни моей Одного одолел я врага, И спокойною стала тайга». Так сказав, он заснул в колыбели, А над ним деревья шумели. Прискакал жеребенок гнедой, Чтоб травой наслаждаться густой. Вот проснулся день молодой, Загорелась заря, блестя, И старик со старухой вместе Вносят в юрту свое дитя, Чтоб лежал на почетном месте,— Но изгадил он место почетное. Уложили его поскорей В колыбель у самых дверей,— Он испачкал место вольготное! Можно ль вытерпеть эту вонь? И туда, где стоял их конь, Колыбель они вынесли снова И поставили на бугорок, И рожденный в тайге ветерок Обвевал и дитя и гнедого. Вот заснул в затишье лесном Крепкий мальчик завидным сном. Девяносто бесов тлетворных Не дождутся своих мышей. Посылают воронов черных, Чтоб достигли тех рубежей, Что зовутся таежным краем, Чтоб напали на мальчика с граем, Чтоб они на лицо его сели, Чтобы выклевали глаза, А потом в жестоком веселье Унеслись за луга и леса. Будто вымазанные в дегте, Эти вороны были черны. Из безлюдной они стороны, Из железа их клювы и когти! Но в младенце сила была: Он схватил их за два крыла И сказал, глазами сверкнув: «Ради зла родились эти двое,— На земле истребят все живое Их железные когти и клюв!» Он у птиц, — для них бесполезные, — Вырвал клювы-когти железные, Вставил клювы им роговые, Вставил когти им ногтевые И сказал: «В одно из времен Поздних дней наступит черед, И тогда весь вороний род До едина будет снабжен Клювом крепким, но роговым, Когтем цепким, но ногтевым!» Отпустил он воронов прочь. На тайгу опрокинулась ночь. Новой жизни два дня прошло Одолел он второе зло. В колыбели заснул малыш, Жеребенок его — на лугу, И кругом — таежная тишь… Разбудило утро тайгу, Вышел старый нойон за порог И поднялся на бугорок. Он к груди прижал малыша, Он домой унес крепыша. Мальчик в юрте поел охотно И спокойно весь день, беззаботно Он лежал на месте почетном. Но когда небеса потемнели, Он заплакал в своей колыбели, И таким наполнил он смрадом Все жилье, издавая крик, Что стоять не могли с ним рядом Ни старуха мать, ни старик. Раз в ребенке такой порок, Колыбель они вынесли снова И поставили на бугорок, Посреди затишья лесного Мальчик плакал, и плач его громкий В содроганье привел потемки. Девяносто бесов тлетворных, Девяносто злых и трусливых, Не дождавшись воронов черных, Комаров собрали кусливых. Что пред ними весь род вороний? Комары велики, словно кони! Комары прилетели со звоном, Лапки — больше конских копыт. Закружились над мальчиком сонным, Притворился малыш, будто спит. Вьются-кружатся, тонко звеня, Но готова для них западня: Хоть, как лошади велики, Комары попали в силки, Комары в силках ослабели! Мальчик выскочил из колыбели, Взял из красного дерева плеть, Чтоб расправиться с ними, как с мошками. Восемнадцатью бил их застежками,— Комары перестали звенеть, Услыхали ребенка приказ: «Я, пожалуй, помилую вас, Но сперва поклянитесь, что впредь Мелкой мошкою станете вы, Чтоб висеть на верхушках травы!» Клятву взяв, он прогнал комаров — Каждый был размером с коня! Потемнел небесный покров. Новой жизни прошло три дня — Трех врагов одолел мальчуган… Вот растаял рассветный туман, И старик со старухой снова Взяли на руки сына родного, Принесли в шалаш травяной. Мальчуган покушал отменно И заснул, обретя покой. Просветлела душа Сэнгэлэна, Он сказал старухе седой: «Чтобы радовать нас, есть ребенок, Чтоб зимой согревать, есть очаг, Чтобы встретить нас, есть жеребенок, Чтоб за нами бежать, есть лончак!» И спокойно заснули втроем В шалаше таежном своем. Поутру закричали спросонья: Задыхаются от зловонья! Старец крикнул: «Ублюдок наш Травяной испоганил шалаш, На весь мир от ребенка смердит!» За порог он вышел, сердит. Следом с мальчиком вышла мать, На супруга стала кричать: «Нас кормить этот мальчик не будет, Повзрослеет — о нас позабудет, Нашу старость не станет жалеть. Унеси ты его в берлогу, Где сидит в черной шубе медведь». Сэнгэлэн знал к медведю дорогу, И унес в медвежий тайник Своего ребенка старик. День проснулся, прогнав дремоту. Сэнгэлэн пошел на охоту. Он, росою обрызганный свежей, Подошел к берлоге медвежьей. Видит: мальчик его ненаглядный, Без штанишек, грязный и смрадный, По тропинке ползет травяной. И, взглянув на отца, рассмеялся Сэнгэлэна сынок озорной. Он к седому отцу приласкался, А за ним на траве распластался В черной шубе хозяин-медведь: Недвижим, он лежит, не дыша, Он раздавлен рукой малыша. До чего же силен, озорник! Сына к сердцу прижал старик И унес ребенка домой. Ох, вкусна была замечательно Эта свежая медвежатина! И старик со своей женой Пищей лакомились мясной: «Нам небесными властелинами, Видно, мальчик этот дарован. Поднебесными исполинами Нам на радость мальчик дарован. Он для подвигов приуготован. Так не будем плакать в кручине, Пусть, как хочет, живет отныне!» — Говорили они о сыне.

Косоглазый лама

Обгоняя в тайге все сроки, Стал расти крепыш краснощекий: Богатырская грудь широка, И крепка и могуча рука. За ночь так мальчуган вырастал, Что ему становился мал Из овечьей шкуры тулупчик. За день так вырастал голубчик, Что ему становилась тесна Даже шуба из бычьей кожи, И просил он другой одёжи. А в тайге звенела весна, Мальчик прыгал среди разнотравья, Напевал, юной жизни рад, То гнусавя, то шепелявя, То впопад, а то невпопад. В это время вожак злотворных Бесов синих, желтых и черных Двадцати волшебствам дал приказ По ладони пуститься в пляс, А потом по перстам пустил Десять людям враждебных сил И постиг жестоким своим Постижением колдовским: «Небесами земле заповеданный И земле неокрепшей преданный, Появился для блага людей Исполин, богатырь, чародей. Уничтожим его, покуда Этот мальчик не возмужал, А не то будет бесам худо!» Злобных бесов собрал вожак, И они порешили так: «Уничтожим того чародея, Что, неслыханной силой владея, Ради радости бедного люда, Возмужав, дойдет и досюда. Уничтожим его, покуда Он не вырос еще, не окреп!» Вот вожак, хитер и свиреп, Напрягает свой черный разум, Погубить замыслив дитя… В человека себя превратя, Стал он ламою косоглазым. Из безлюдной страны Хонин-Хото, Где кочкарники да болота, Где живое гибнет бесславно, Где земля бесплодна, бестравна, Будто вывернута наизнанку,— До таежной чащи густой Пробирался паломник святой И нашел Сэнгэлэна стоянку. Поклонился он, сладкоголос, И моление произнес. Косоглазого старца святого Привечает Наран-Гохон. Всем, что в юрте было готово, Угощает Наран-Гохон. Вопрошает учтивый нойон Косоглазого старика: «Далеко ли, близко ль живете? Далеко ли, близко ль идете? Как, скажите, зовется река, Из которой вы воду пьете? Как название той страны, Где вы были на свет рождены?» Источает из уст обман, Облачает слова в туман Косоглазый лама в ответ: «На востоке рожден я на свет, Возле устья Желтой реки. Я — искатель чистых путей, Воспитатель малых детей, Я их пестую в ранние дни, А когда подрастают они, Я учу их ёхору-пляске. Я теперь узнал, что у вас Появилось дитя в добрый час, Я пришел, исполненный ласки». Старики тогда приосанились, От смущения зарумянились, На душе у них посветлело. А ребенок в люльке кричит, А ребенок плачет навзрыд,— Неужели дитя заболело? Старый лама забеспокоился: «Почему он все время плачет? Может быть, желудок расстроился? Я узнаю, что это значит!» Лжепаломник с коварной целью Наклонился над колыбелью, Но разумный младенец постиг, Кто таков косоглазый старик. Прекратив свои сладкие речи И отринув лик человечий, Принял облик свой истинный бес, В колыбель с головою залез, Порешил: младенца убьет, Порешил: мальчугану в рот Он вонзит непомерный клюв. Но ребенок, дело смекнув, Ухватил ручонкою тонкой За огромный железный клюв, Он ударил детской ножонкой, Но со всею силой своею, Косоглазого ламу в шею. Отскочила от плеч голова И за дверь покатилась, мертва. Был издохший бес изувечен,— Вместе с легкими вырвалась печень, Опрокинулась грудь пустая, И в чащобу она поползла, Где трава зеленела густая… На нежданную гибель зла Старики с удивленьем смотрели. Мальчик выскочил из колыбели, Мать с отцом повел за собой. Увидали в чащобе густой, Средь кустов и веток бесчисленных, Бездыханного вожака Девяноста бесов зломысленных. У отца из-за кушака Мальчик выхватил острый топор. Зашумел разбуженный бор. Сэнгэлэн и мальчик вдвоем Порубили в лесу густом И сырые стволы, и надежные, Вместе с ветками, вместе с корнями. Порубили деревья таежные, Развели высокое пламя. На костре сожгли среди леса Ламу ложного, злобного беса, Превратили его в золу,— Да не будет победы злу, И осиновою лопатой Этот пепел собрали проклятый, А березовою лопатой По тайге черный пепел развеяли,— Для людей это дело содеяли. И сказал Бухэ-Бэлигтэ: «Как вступил я в земной предел — Трех противников одолел, И четвертый враг сломлен мной В день четвертый жизни земной!» Так сказав, он уснул в колыбели, А старик со старухой женой Улыбнулись, повеселели: «Прелесть девочке с детства дана, Сила мальчика с детства видна!»

Мальчик уничтожает бесов

Много ль, мало ли минуло времени, Мальчик в юрте рос без докуки. Достают его ноги до стремени, И до вьюков — округлые руки. А у Желтого моря далекого, У истока Желтой реки, Где желты и пустынны пески, Тридцать бесов нашли себе логово: Пляшут, скачут, визжат, желтоликие, Да заводят игрища дикие. Загрязнили Желтое море, Развели в нем гадов-червей, Напустили они суховей, Иссушили, всем тварям на горе, Воду пресную Желтой реки, Заглушили ее жестоко, Задушили ее с истока, Загубили траву с корнями, Едкой пылью, большими камнями Завалили источник каждый, Чтоб народ погибал от жажды, Напустили язву и мор, Чтоб земной обезлюдел простор: Что ни день — гибнет сотня людей, Что ни день — гибнет сто лошадей. Мальчуган Бухэ-Бэлигтэ Наилучшей дождался поры. Он сработал из желтой коры И коня, и огромный котел, А потом искрошил, измолол, Будто желтую шкурку беличью, Травку желтую с галечной мелочью. Он до Желтого моря дошел, До истока Желтой реки, Где без края желтели пески. Он присел на желтой земле, Стал готовить в желтом котле Измельченную желтую снедь, Стал на желтую воду глядеть. Вдруг из желтой морской пучины, Из потока Желтой реки Разом вышли на берег пустынный, Побежали вперегонки Тридцать бесов желтого цвета, Закричали вместо привета: «Что за пищу ты варишь, малыш? Может, завтраком нас угостишь?» Вьются бесы, тридцать числом, Перед желтым толпятся котлом, Все нечистые — с желтым хохлом. Им сказал Бухэ-Бэлигтэ: «Небожителями Востока Я направлен к вам издалёка. Вижу, вам живется несладко,— Ни избытка у вас, ни порядка. Я вам другом-помощником стану!» Не поверили бесы обману И ответили мальчугану: «Нам взаправду ль на помощь пришел ты? Не такой ты, как мы, ты не желтый! Из древесной коры твое мясо, И, сдается, из масла — кости. Если к нам ты пришел без злости, Чтобы нашим стать сотоварищем, С нами, желтыми, не лукавящим, То на желтого сядь лончака, Да сожми ему крепко бока, И вкруг Желтого моря помчись, И, пока мы глазом моргнем, Ты на это же место вернись!» Но не знали бесы о том, Что он хитрым был колдуном! Он на желтого сел лончака И назад, где желтела река, Желтым бесам глаза повернул. Каждый бес только глазом моргнул, А мальчишка на лончаке Сделал вид, что вернулся к реке, Что объехать успел неоглядное, Желтоцветное море громадное! Тридцать желтых бесов решили: «Ты отныне — в нашем числе!» Вшей собрали, подбросили гнили. Стали пищу варить в котле. Вот наелись они до отвала,— Вся орава с урчанием встала. Говорит Бухэ-Бэлигтэ: «Тот, кто знает дороги вдоль моря, Пусть меня за собой поведет». С сотоварищем новым не споря, Тридцать бесов пошли вперед, Мальчугана ведя за собой. Ближе, ближе морской прибой,— И привстал на луке седла Мальчуган, чьи хитры дела, Сжал он плети своей рукоять — Восемнадцать застежек на ней,— Стал он Желтое море хлестать: Желтых бесов, громко смеясь, В пыль втоптал он, в желтую грязь! Он сказал: «Ваши кончились козни! Срок

наступит близкий иль поздний Вы не встанете больше со дна Желтоцветного моря великого: Это слово — на все времена!» И сандаловою, целебною, Тонкой палочкою волшебною Он погладил Желтое море, И оно очистилось вскоре, И, сверкая своей желтизной, Побежала волна за волной. В путь пустился в тиши ночной, И дошел, с наступленьем рассвета, Он до моря синего цвета. Не знавал он места пустыннее, А шулмусы там жили синие. Чтоб живое спасти от хвори, Синих бесов загнал он в море, Придавил их синей скалой… Новый день взошел над землей, И до моря черного цвета Он дошел с наступленьем рассвета Черных бесов он истолок И втоптал их в гальку-песок. Язва страшная, моровая, Праздник жизни уничтожая, Нависала желтым туманом, Трем грозя сопредельным странам. Но в сосульку из серебра Он вобрал туман ядовитый, Выдул весь в океан ледовитый Ради блага, ради добра!

Семьдесят телят

Старший брат Сэнгэлэна, Саргал, Тот, что в Белой Стране обитал, Где дороги белей облаков, Белолиц и белоголов, С книгой белых указов в руке, — Порешил навестить Сэнгэлэна, Что в изгнании жил вдалеке. Оказалось, в тайге забвенной Сын родился у старика! Радость дяди была велика: «Наступило благое время, Начинает людское племя Праздник жизни праздновать вновь, Торжествует теперь любовь! Ты, мой брат, со своей женой Возвращайтесь ко мне домой, Где пышна, многоцветна долина, И отдайте мне вашего сына». Сэнгэлэн и Наран-Гохон, Столько лет проведя в глуши, Были рады от всей души Своему к домочадцам возврату. Сына отдали старшему брату. Голова Саргала бела, А душа Саргала светла. Вот он скачет к Белой Стране На могучем белом коне, И покой на земле у него, И племянник в седле у него! Но племянник неладно сидел; Он изгадил накидку-дэгэл, Измарала его пачкотня Белошерстое тело коня… У Саргала, страны властелина, Было два сильноруких сына: Старший воин — Алтан-Шагай, Младший воин — Мунгэн-Шагай. Говорит старик белоглавый Сыновьям и всем домочадцам: «Я приехал к вам с младшим братцем, Он рожден для битвы и славы. Но без имени храбреца, Но без прозвища удальца Не бывает в доме отца». Вот Саргал собирает в круг Стариков и важных старух, Собирает друзей и сверстников, Сотоварищей и наперсников. Он откормленных за девять лет Режет жирных коров и быков, Ибо пищи прекраснее нет Для пирующих стариков. Тридцать дней веселье идет, Длится пиршество целый год, А не могут люди достойные, — Сообразно его уму,— Выбрать имя сопливцу тому, Чьи глаза — словно раны гнойные. Но Саргал восклицает с болью: «Нет без имени храбреца, Нет без прозвища удальца!» Он размером с шапку соболью Ставит мясо средь пира веселого, Ставит масло размером с голову, Да еще со словами такими: «Это мясо отдам тому, Это масло отдам тому, Кто племяннику моему Наилучшее выберет имя!» Белоглавый поднялся гость, Опираясь на белую трость. Посерел от годов старик Дай ростом был невелик. Много видеть ему довелось! Головы его седина Малахай пробила насквозь, Ногти, чья непомерна длина, Проросли сквозь его рукавицы. Так сказал старик мудролицый: «Он соплив, твой малыш озорной, Некрасив, и в глазах его — гной, Так Сопливцем — Нюсата-Нюргаем — Мы отныне его называем». «Верно! Верно! — кричат на пиру.— Это имя будет к добру!» Получил старичок седой Масло с голову величиной, Мясо величиной с малахай,— Да растет Нюсата-Нюргай. У Саргала скота немало,— Охраняли три сына Саргала Ровно семьдесят красных телят. Старшим братьям сказал младший брат: «Мы за стадом идем да идем, Возвратимся ли скоро назад? Так попробуем, братья, втроем Мы съедим одного из телят». Возражает Алтан-Шагай: «Мы нарушим отцовский приказ». Упрекает Мунгэн-Шагай: «Будет мать сердиться на нас». Отвечает Нюсата-Нюргай: «Понапрасну волнуетесь вы! Мы нарвем прошлогодней травы Да набьем ею шкуру телячью. Обещаю вам, братья, удачу: Эту шкуру с истлевшей травой, Как живую, пригоним домой». Захотелось и старшим убоины, По свежинке соскучились воины, Но теленка зарезать боялись, Мальчугану в ответ рассмеялись: «Как ты знаешь, так поступай». Побежал Нюсата-Нюргай И схватил теленка за хвост, Размахнулся до самых звезд,— Эх, была в нем, как видно, силенка И содрал он шкуру с теленка, И набил ее старой травой. Приказал: «Скачи да беги ты!» И теленок, травою набитый, Стал скакать, как будто живой. Вот уселись они пред костром, Был огонь и высок и светел, И надели мясо на вертел, И, как волки, наелись втроем. От Сопливца двум старшим — почет: Отдает им куски пожирней, А себе похуже берет… Много ль, мало ли минуло дней, И сменялись ли быстро недели,— Братья счет вести не хотят, Не заметили сами, как съели Шестьдесят и девять телят. А вокруг пастухов этих сытых Скачут, старой травой набитых. Шестьдесят и девять телячьих Красных шкур, немых и незрячих! Старшим братьям сказал младший брат: «Вы и сами, видать, не заметили, Как изжарили мясо на вертеле, Как вы, старшие, съели подряд Шестьдесят и девять телят. Нам остался семидесятый, Да боюсь наказанья-расплаты». Но хотелось двум старшим убоины, И, не ведая удержу, воины Закололи семидесятого, Нежным мясом и жиром богатого. Шкуру старой набили травой, И теленок семидесятый По приказу Сопливца-Нюсаты Стал скакать, как будто живой. Возвращаются братья домой, Гонят семьдесят красных теней, Прошлогодней набитых трухой. Пастухи стали телом плотней, А у мальчика вздулся живот: Воду пьет он, и пьет он, и пьет… Рассердилась мать: «Что с тобой? От воды заболеешь сырой!» Он в ответ: «Мои губы горят, Все во мне сожжено до нутра, Из семидесяти телят Мы последнего съели вчера. Слишком жирным то мясо было, И от жажды я изнемог…» «Говоришь ты неправду, сынок! Только что я коров доила, Все телята сосали вымя!» «Не вернулись они живыми: Мы наполнили шкуры травой И погнали их с криком домой». Удивилась добрая мать, Ничего не могла понять, На телят поглядеть захотела. Поглядела и обомлела, Не поверив глазам сперва: Из телячьего каждого зада Выползала труха-трава,— Вот каким оказалось стадо! А как выдернула траву — Наземь семьдесят шкур повалилось! Рассердилась мать, разозлилась, Стала бить сыновей своих, Вместе с младшим — и старших двоих. Но Саргал пожалел сыновей, И, едва отвернулась старуха, Стал старик покашливать глухо, Их из юрты увел поскорей. А в душе старика — отрада: «Сыновья растут у меня — От врагов завидущих ограда, От врагов загребущих броня!»

ЧАСТЬ 2

Саргал испытывает своих сыновей

Рано утром проснулся Саргал, Напоил он Алтан-Шагая Полной чашкой горячего чая, К пяткам шило и нож привязал, Посадил на четырехгодовалого Необученного быка: Испытать порешил он стрелка — Сына старшего, доброго малого. Говорит он сыну: «Вдвоем На быках поедем верхом, На деревья-кусты утром ранним, На посевы китайские взглянем». Едут-едут. Со всех сторон К ним подходит тайга вековая. Вот Саргал, белоликий нойон, Вопрошает Алтан-Шагая: «Для чего нам нужна тайга, Чем для нас она дорога?» И Алтай ответствовал: «Тут Дерева для того и растут, Для того и пригодны весьма, Чтобы строить чертоги-дома». Едут-едут. Со всех сторон Обступает их ширь степная. Вот Саргал, белоликий нойон, Вопрошает Алтан-Шагая: «Посмотри-ка на ровное поле. Чем земля его хороша?» Старший сын сказал не спеша: «Распахать бы это раздолье Да посеять бы добрую рожь: Право, лучшей земли не найдешь!» Едут-едут безлюдной тропой И въезжают в ельник густой. Вот Саргал говорит Алтану: «Здесь на отдых с тобою стану. Деревянный сделай котел. Моего быка мы зарежем Да насытимся мясом свежим». Старший сын на землю сошел, Деревянный сделал котел, — А котел вместе с мясом сгорел. Старец, мясо изжарив на вертеле, Хорошо и сытно поел… Старший сын на отца смотрел, Старший сын остался голодным… Так вдвоем на одном быке Устремились к полям плодородным. Вот хлеба встают вдалеке, Нет посевам края-предела! Вдруг Хитару-птица взлетела Из высоких спелых хлебов. Белолиц и белоголов, Вздрогнул старый как бы с перепугу, И на всю заорал он округу. То ли шилом, то ли ножом Он быка уколол под лопатку. Красный бык, в малолетстве своем, Был еще не приучен к порядку, Он взревел и пустился бегом, Сбросил сына вместе с отцом. Вверх тормашками лег Саргал, Вкруг него в тоске зашагал Безутешный Алтан-Шагай. Умолял он: «Отец, вставай!» То в ногах его, то в изголовье Он рыдал, обливаясь кровью, То назад идет, то вперед, Как помочь отцу — не поймет. А Саргала дума тревожит: «Видно, старший сын не таков, Чтоб защитою стать от врагов, Он беду одолеть не может!» Он со старшим вернулся домой. Снова утро взошло над землей,— Стал испытывать среднего сына, Но отца охватила кручина: «Не сумеет Мунгэн-Шагай Защитить отеческий край От могучих, злобных врагов!» Белолиц и белоголов, Недовольный, вернулся домой. Третье утро взошло над землей, — Начал старец, гласит преданье, Сына третьего испытанье. Добрались до высоких берез, До лесов, где листва густа. Задал сыну отец вопрос: «Что ты скажешь про эти места?» «Всю березовую чащобу Надо выкорчевать без остатка. Коль обрушит враг свою злобу, Будет поле ровно и гладко, Пригодится для правой войны. Чтобы были враги сметены, Чтобы мы одержали победу… С этой мыслью, разумом слаб, По местам березовым еду». Вот погнали дальше быка, Доскакали до сосняка, Где прекрасны багрец сосновый, Твердых лиственниц высота. И отец вопрошает снова: «Что ты скажешь про эти места?» «Надо нам, чтобы жить в тиши, Нашу землю обезопасить. Эти лиственницы хороши, Чтоб врагов завидущих дубасить, Пригодится нам и сосна, Если с недругом будет война». Едут-едут, заботы отбросив, Добрались до высоких колосьев: Нет посевам края-предела! И Хитару-птица взлетела Из хлебов, что поспели вокруг. Красный бык испугался вдруг, Побежал, четырехгодовалый, Стал топтать деревьев завалы, Сбросил двух седоков, и упал Вверх тормашками старый Саргал: Затвердели белки его глаз, Смерть нежданная, что ли, стряслась! Встал Нюсата, глядит удивленно На недвижное тело нойона. Он кричит: «Поднимись, отец!» Но Саргал молчит, как мертвец. Трижды сын повторил свой крик,— Ничего не слышит старик. Стал тогда размышлять Нюсата: «Как затмилась отцова судьба? Если 6 здесь, где земля богата, Не взрастили соседи хлеба, Не вспорхнула б Хитару-птица. Если б здесь не могла гнездиться, То быка не повергла б в испуг. Если б бык нас не сбросил вдруг, Не скончался бы мой отец!» К этой мысли придя наконец, Красной плетью взмахнул он умело, Из древесных она ремней, Восемнадцать застежек на ней! Препоясал могучее тело Он березою, рослою, белой, Вырвал лиственницу для опоры И подумал: «Время приспело, Чтоб свершить заповедное дело. Перед тем как в землю зарою, Я воздам почет властелину: Серебром его плечи покрою И покрою золотом спину». Две полы завернул за кушак, До локтей засучил рукава И отправился юный смельчак, Чтоб свои защитить права, В государство китайского хана. Шел и шел — и пришел утром рано В государство китайского хана. Во дворец он вступил старинный, Молвил хану среди дворца: «Ваши подданные повинны В том, что я потерял отца. Я теперь его в землю зарою, Но сперва, как следует сыну, Серебром его плечи покрою И покрою золотом спину». Согласился властитель державы С ясной речью: «Мы были неправы, Ведь на вашей земле мой народ Сеет злаки из года в год. Ты получишь в этот же день Серебро и червонное злато. Своего отца ты одень В серебро и червонное злато. Разукрась его тело богато Да в могилу зарой в горький час. А теперь я составлю указ, И с тобой, лишь его составлю, Наших поданных я отправлю». Испугались люди Китая, Нагрузили они, не считая, На возы серебро и злато, С ними вместе поехал Нюсата. До китайских добравшись колосьев, Яму вырыл он острой лопатой, Рядом шапку дырявую бросив. Удивляются люди Китая, Серебро и злато кидая: «Не наполнится шапка никак!» Преподносят они кушак, Расстилают шелк-чесучу, Говорят с мольбой силачу: «Нас, что ради посевов пришли, Со своей не гоните земли!» В путь пустились — и скрылись вдали. Исполняя сыновний долг, Дорогого отца Нюсата Облачил в чесучу и шелк, Облачил в серебро и злато, Порубил он деревья лесные Вместе с ветками, вместе с корнями И сухие стволы, и сырые,— И разжег высокое пламя. Заплясал огонь, засверкал, От огня отшатнулся Саргал, Закричал: «Ой, смерть горяча!» Побежал, и с его плеча Стали падать шелк, чесуча, Серебро и червонное злато. Младший сын старика поймал И воскликнул: «Я помню свято, Что беда для всего живого, Коль мертвец оживает снова». Он отца поднимает опять,— Он сейчас в огонь его бросит,— Но отец умоляет-просит: «Ты не должен меня сжигать, Я не мертв, прости мне причуду, Притворяться больше не буду!» Так старик просил Соплячка, Перетряхивая кисет. Сын кивнул головой в ответ. Нагрузили они быка Шелком, золотом, серебром, А потом уселись вдвоем И быка погнали домой. Так подумал Саргал седой: «Младший сын у меня растет, Для народа — броня-оплот. Всех врагов одолеть он может, Все напасти он уничтожит».

Облава на зверя

Было радостным возвращенье: Младший сын испытанье прошел! Вот хозяйка свое угощенье На серебряный ставит стол, Накрывает стол золотой, Угощает питьем и едой. Вот уселись они впятером: Старики — за одним столом, За другим столом — сыновья. Вдоволь пищи, вдоволь питья! Как насытился старый Саргал, Погрузился он в размышленья. Он любимую трубку достал, Что казалась не меньше тюленя, Серебром в руке поиграв, Из огромного, как рукав, Темно-бархатного кисета Трубку красным набил табаком: Будто всыпал копну целиком! Он огнивом жемчужного цвета Высек яркие искры огня — Пламя вырвалось из кремня. Затянулся он куревом чистым, Начал с шумом, выдул со свистом, А как выдул дымок, был он цвета Загорающегося рассвета. Солнце желтое скрылось во мгле. Серый сумрак настал на земле. Лег старик на высокое ложе, Чтобы нежиться в мягком тепле. Соболиное одеяло И бобровое одеяло Хорошо укрывали Саргала! Вот и новое утро настало, Нежно-нежно лучи заблестели. Все, покинув свои постели, Вышли в лес — духовитый, густой. Родниковой умылись водой, Причесались и приоделись. Сели вместе за стол золотой, Вкусной, сытной пищей наелись, За серебряный сели в радости, Ели сахар и всякие сладости. Вот Саргал, отраду вкушая, Посылает Алтан-Шагая К дяде, к черному Хара-Зутану: «Ты поведай дядюшке-хану: Опротивела мне бычатина, И я вспомнил, что замечательно Лишь таежного зверя мясо. Так начнем же с этого часа На таежного зверя облаву, Поохотимся вместе на славу!» Старший воин был сыном послушным, Перед дядей своим криводушным Он предстал с отцовским наказом. Был доволен Хара-Зутан: То он щурился хитрым глазом, То причмокивал языком: Он мечтал об известье таком! Вверх посмотрит — громко смеется, Вниз посмотрит — в кашле трясется. Наилучшего из коней, Что откормлен был для облавы, Сто и двадцать неспешных дней Поедавшего сочные травы,— Он поймал среди чащи густой Недоуздком из серебра. Обуздал вороного уздой, Сотворенной из серебра. На коня, что к походам привык, Он из шелка накинул потник, Оседлал вороного седлом, Что сверкало литым серебром. Для коня, чья скачка быстра, Есть нагрудник из серебра И подхвостник из серебра: За стремительных десять лет Не ослабнут они на нем. Подтянул он на вороном — Да за двадцать стремительных лет Не ослабнет она на нем — С двадцатью ремешками подпругу. Место поводу-полукругу За седельной нашел он лукой. Там и место для плетки тугой. Он лицом становится к югу, Он в серебряный бубен бьет, Собирает южный народ, В золотой он бьет барабан — Население северных стран Собирает Хара-Зутан. Ловчих кличет он слева и справа, Говорит, красноречьем блистая, Что на зверя пойдет облава, Что поедут по склонам Алтая. В этот самый миг прискакал, Позади усадив Нюсату, К черноликому младшему брату На коне белоснежном Саргал. Для привета-рукопожатья Заключил он брата в объятья, И решили радостно братья: «Пусть другие едят на здоровье Мясо бычье, мясо коровье, Мы желаем с этого часа Только зверя таежного мясо. На заре и в молчанье ночном Мы таежничать вместе начнем На алтайских тринадцати склонах, На высоких отрогах зеленых!» Вот по северным склонам Алтая Поскакал по таежной земле Хан Саргал, зверей настигая, Младший сын — у него в седле. На охоте мальчику любо Драгоценных ловить соболей, Бить медведей-богатырей: Пригодится черная шуба! Удивлялась тайга вековая: Ребра-спину медведям ломая, Предлагал он спутникам мясо,— Так, оставшихся без припаса, Он кормил людей своих свежим — Прямо с вертела — мясом медвежьим, Отдавая встречным излишки. Был Хара-Зутан огорчен: Даже из носу черной мышки Капли крови не пролил он. Где теперь его красноречье! Он Саргала спросил при встрече: «Старший брат, по какой причине Без добычи еду я ныне, А твоей добычи — не счесть, Так и хочется всю ее съесть!» Был доволен добрый Саргал, Стал расхваливать младшего сына: «Не досталась и мне дичина, Я и сам ничего не поймал,— Ловок, зорок, удачлив Нюсата, И добыча его богата». Умоляет старшего брата Криводушный Хара-Зутан: «Пусть поможет мне сын твой младший, Без него мне не будет удачи!» Пожалел Зутана Саргал,— Сыну младшему приказал, Чтобы с дядей охотился вместе… Только сел Соплячок в седло — Из-под мальчика потекло И по ребрам коня, и по шерсти. И, почуяв зловонье резкое, Сотоварищем смрадным брезгуя, Отшатнулся Хара-Зутан, И племянника к брату отправил, От зловонья себя избавил. Посреди густолиственной тени Мальчугана к себе на колени Усадил белоглавый Саргал,— Мальчуган коня измарал. Но глядит Саргал: то не кал — Испускает щедро Нюсата Серебро и червонное злато! Испугает ли всадника вонь, Если белый, сияющий конь Весь — от гривы до крепких копыт Серебром и златом покрыт! Так, довольный охотой-облавой, Ярким золотом-серебром, Мчался-ехал Саргал белоглавый С тем удачливым сыном вдвоем.

Встреча с царевной Тумэн-Жаргалан

От владений Саргала вдали Там, где северо-запад земли, Гордый хан Турушхэй-Баян Объявил указ-приказанье: «Кто, участвуя в состязанье, Три награды сумеет взять, Тот в мой дом да вступит как зять, Назовет мою дочь женою! Так Тумэн-Жаргалан светла, Что лица своего белизною Наполняет все зеркала, А ее походкою плавной Околдован дворец мой славный, И на многие тысячи лет Ей ниспосланы счастье и свет!» Как дошло до Сопливца нежданно Повеленье могучего хана, Порешил Нюсата-Нюргай В полуночный отправиться край И участвовать в состязанье. Испросил Соплячок у отца Изволенье-благопожеланье В ту далекую землю отправиться, Пусть женой ему станет красавица! Порешила Тумэн-Жаргалан Поскакать в это время весеннее На моление-поклонение, Близких родичей навестить, Погостить у них беззаботно. Вот из бычьей кожи суму Нагрузила золотом плотно, Вот из конской кожи суму Серебром нагрузила бессчетно, Поклонилась отцу своему, Чтоб сказал ей напутствия слово, Скакуна снарядила гнедого С тридцатисаженным хребтом,— Поскакала знакомым путем. Прозорливым умом обладая, Догадался Нюсата скоро, Что спешит из далекого края Конь гнедой, с быстротой облета: Расстоянье в три кругозора,— И помчался навстречу царевне. Там, где путь пролегает древний, На дороге владык малолюдной, На дороге народа простого Он коня увидел гнедого, Повстречался с красавицей чудной, Он учтивую речь произнес, Он ей вежливо задал вопрос: «Вы какого племени-роду? Из какой реки пьете воду? Как зовут вашу добрую мать? Как отца почтенного звать? Кто ваш хан? Где ваше жилье? Назовите мне имя свое!» Соплячку удивилась царевна, Но сказала спокойно, безгневно: «Я из дальних приехала стран. Мой отец — Турущхэй-Баян. Я царевна Тумэн-Жаргалан. Там, где сходится север с закатом. Во дворце родилась я богатом… Из каких вы едете мест? Для какого скачете дела?» Вновь красавица поглядела,— Никого не видно окрест, Лишь наглец поперек пути — Не проехать и не пройти! И сказала, дрожью объята: «Мне поручено вам привезти Серебро и червонное злато». Так, напугана тем Соплячком, Две сумы, набитых битком, Отдала ему ханская дочь, Чтоб Сопливец убрался прочь! На коня навьючил Нюсата Серебро и червонное злато: «Милой матушке дар я доставлю И направлю обратно коня. Здесь, красавица, жди ты меня». Поскакал домой мальчуган, А царевна Тумэн-Жаргалан У родных обрела приют, И снедала ее досада… Возвратился назад Нюсата, А слова его жалят и жгут: «Если женщина нравом беззлобна, То в дому ее дети шумят. Если женщина суке подобна, То она производит щенят. Удивительны в мире дела: Дочка хана щенка родила! Род — высокий, а нрав-то — сучий: Нехороший, неслыханный случай!» И Тумэн-Жаргалан, чья краса Озарить могла небеса, От позора-стыда запылала, Потеряла власть над собой И упала к ногам зубоскала, Обратилась к нему с мольбой: «Всех людей, чьи чисты сердца, Превзойдите делами благими! Вы мое не позорьте имя! Как дойдет до хана-отца Эта злобная черная весть, Молодой головы мне не снесть!» Так в смятенье, в тревоге душевной, Умоляла его царевна, У Сопливца валялась в ногах, Обливая слезами прах. Крепко сердце Нюсаты забилось, Докрасна оно раскалилось, Излучая сияющий свет. Он сказал царевне в ответ: «Разве я тебя опозорю? Твоему помогу я горю, Если стану тебе родным, Если головы соединим, Две судьбы сольем воедино». Дочь Баяна, дочь властелина, Простодушна была и невинна,— Согласилась царевна с ним: «Как созреем для этого дела — Для единой судьбы-удела,— Наши головы соединим». Речь заводит Нюсата снова: «Коль сказала ты верное слово, Коль дала обещанье святое, То вручи мне кольцо золотое, Что на правой ты носишь руке, Что на пальце твоем безымянном». От родных и друзей вдалеке, На дороге, повитой туманом, Растерялась Тумэн-Жаргалан, И кольцо она с пальца сняла И Сопливцу кольцо отдала. «За тобою примчусь: жди меня У себя через два-три дня»,— Так Нюсата сказал озорной, Провожая царевну домой. Произнес он эти слова, И при помощи колдовства Превратился он в муху черную. Как царевна поводья взяла И пустилась дорогой торною, Сел он к ней на луку седла. Разгадал ее думы Нюсата: Дочь могучего хана сочла, Что она грешна, виновата В том, что верное слово дала, Отдала золотое кольцо. Было скорбным ее лицо: «На него противно смотреть. Стать Сопливцу женою — горе. Лучше мне сейчас умереть, И с утеса я брошусь в море». На скалу взобралась крутую, Чтоб низринуться в бездну морскую, Вдруг Нюсата схватил гнедого За его шелковистый хвост И сказал душевное слово: «Не иди ты путем обмана. Не пристало дочери хана Обещанье свое нарушать!» — И коня повернул он вспять. Испугалась дочь властелина: «Здесь, где моря шумит пучина, Захотелось мне умереть, Но дала я верное слово И его не нарушу впредь». И к пределам края родного Погнала царевна гнедого, А Нюсата вернулся домой. Кончен горный путь и степной, И предстала она перед ханом, Пред отцом Турушхэй-Баяном, О нежданной поведала встрече. Хан Баян, услыхав эти речи, Приласкал, успокоил ее, Пожелал ей счастья и мира, Приказал, чтоб для праздника-пира Приготовили яства-питье.