Гетманские грехи
Шрифт:
Что это могло быть? Вставать или не вставать? Он еще раздумывал, когда во дворе послышался страшный шум, и раздались жалкие крики. Прозвучало несколько выстрелов.
Подкоморий, не отличавшийся излишней смелостью и не без основания полагавший, что люди могут мстить ему, сорвался с места и первым его побуждением было бежать к дверям, не прихватив с собой даже сабли.
Но двери были заперты снаружи!
Он подбежал к окну, но окно было заперто снаружи ставней. Между тем шум и крики, сопровождавшиеся выстрелами, не умолкали… Кунасевич узнал голоса своих слуг и домашних.
На дворе
– Хватай, бери, вяжи!
А над всем этим звучали громкие приказания начальников, голоса которых были незнакомы Кунасевичу.
Однако он сообразил, что за его наезд на Божишки ему отплачивали той же монетой; но откуда могли взять Паклевские людей? Кто оказал им поддержку, кто внушил им эту смелую затею? И для чего его так тщательно заперли, как узника в тюрьме? Этого он не мог понять. Перекрестившись дрожащей рукой, он призвал Бога на помощь, так как хорошо знал, что неприятель, не встречая сопротивления, конечно, одержит победу…
Теперь все его заботы сводились к тому, чтобы спасать самого себя, так как было ясно, что по отношению к нему у врагов имелись какие-то особые намерения – не даром же они его заперли в одиночестве и, наверное, приставили хорошую стражу.
Не было никакой возможности выскочить из канцелярии через дверь или окно: о трубе в камине нечего было и думать при толщине подкомория; оставалось только одно: погасить свечи и забиться куда-нибудь в угол, а когда неприятель ворвется – постараться каким-нибудь способом выскользнуть. Решив это, подкоморий торопливо подбежал к свечам и необдуманно задул их, так что в комнате распространился предательский запах, указывавший на то, что они были только что погашены.
Сам он в темноте прокрался к дверям, рассчитывая на то, что когда люди войдут в темную комнату, он успеет выскользнуть в сени, а потом и в сад.
Между тем шум значительно ослабел; можно было думать, что пришли к какому-то соглашению. Люди бегали взад и вперед, выстрелов не было больше слышно.
Приближалась решительная минута…
Голоса раздавались уже около самых дверей – приказывали подать ключ. Перепробовали несколько ключей, пока, наконец, дверь открыли, и в нее просунулось сразу столько голов, что нечего было и думать о бегстве. Подкоморий прижался всем телом к стене.
Впереди всех шел огромный мужчина с шапкой набекрень, вооруженный пистолетом и саблей.
За ним несли свет. Это и был ротмистр Шустак.
Входя, он бросил взгляд в глубину комнаты и, не видя там Кунасевича, крикнул:
– Да его здесь нет!
Но в это время другие, шедшие за ним следом, заметили прижавшегося к стене подкомория и громко сказали:
– Здесь! Здесь! Сидит заяц у опушки… Ха, ха!
Шустак тотчас же повернулся к нему.
– Бьем вам челом, подкоморий! – сказал он. – Мы, сударь, пришли отдать вам немножко запоздалый визит, но в другое время нам было неудобно…
Он обернулся к слуге, несшему фонарь:
– Зажги свечи, и прошу оставить нас вдвоем, нам нужно о многом переговорить. Пусть для безопасности поставят стражу у дверей. Экипаж и лошади для подкомория должны быть наготове, так как, покончив переговоры, он, наверное, захочет ехать
Волей-неволей, пришлось подкоморию сесть в кресло. Между тем шляхта отступила к дверям, посмеиваясь, поглядывая на осужденного и шумно затворяя за собой двери.
– Ну, что же? Нашла коса на камень? Вы, сударь, взяли Божишки захватным правом, и мы таким же манером отобрали их у вас для Паклевских, с той только разницей, что у вас, сударь, не было никаких прав, а мы захватили их по праву.
– Это мы еще посмотрим! – пробурчал подкоморий. – Арестовывать и секвестировать шляхтича никто не имеет права, и мы будем иметь с вами дело за сегодняшнюю расправу.
– А я полагаю, – помолчав, сказал ротмистр, – что мы здесь потолкуем и все уладим…
Кунасевич, не отвечая, покачал головой.
– А как вы думаете, пан подкоморий? – прибавил Шустак.
– Я? Я что думаю? Да я думаю, что это не наезд, а просто разбой, за который вы все, сколько вас тут есть, будете в ответе in fundo и гривной. – Ну, чтобы посадить нас всех, не хватило бы тюрем, – возразил Шустак, – нас здесь очень много, чуть не полокруга. Сосчитай-ка всех людей, которых ты в продолжение нескольких десятков лет обижал, стараясь с каждого содрать хоть понемногу! Сегодня все явились сюда для реванша… Рано или поздно эта история повторяется со всеми, кто перетягивает струну – в конце концов, она может лопнуть.
Подкоморий бросил на говорившего сердитый взгляд и надулся – но молчал.
– Я хочу сделать вам одно предложение, – сказал Шустак. – Все здесь присутствующие просили позволения – в виде возмездия дать вашей милости по одному удару кнутом…
Кунасевич вскочил с громким криком.
– Садись, сударь, и не производи шума раньше времени, – сказал ротмистр, – это ничему не поможет, и может только раззадорить тех, которые поджидают там моего сигнала…
– И вы, сударь, называете это наездом, – закричал подкоморий, гневно сверкая глазами, – да это нападение, разбой, это криминальное дело! Как это? Меня, одного из первых людей в округе, вы посмели бы…
– Бывали примеры, известные и в судебной практике, что и подкомориев tempore opportuno клали на ковер, особенно в тех случаях, когда cum contemptu legum эти великие люди учиняли безнравие, глумились над справедливостью, обижали невинных, обирали сирот; это не будет ни новым, ни экстраординарным, если мы воздадим privatim, что следует…
Кунасевич не мог даже говорить; он метался по комнате в диком гневе. – Послушай, пан подкоморий, – сказал Шустак, – я, которому выпала честь руководить этой компанией, не стремлюсь вовсе к наказанию грешника плетью, но к его раскаянию и исправлению.
Для меня ясно и очевидно, что вы совершенно правильно и официально подтвержденное, одним словом, настоящее завещание, старались объявить недействительным, вы старались обидеть сестру своей жены и противились воле покойного, завладев ее частью наследства. Мы этого допустить не можем. Мы откажемся от вполне заслуженных вами ударов плетью только под тем условием, что вы сейчас же, в присутствии нотариуса и при свидетелях, признаете завещание действительным и написанным в полной памяти и здравом рассудке, – сознаетесь в соей вине и вернете убытки.