Гибель адмирала Канариса
Шрифт:
И Шелленберг понял, что сейчас барон чувствует себя таким же оскорбленным, как еще недавно чувствовал себя он сам. В этом не было бы ничего страшного, если бы сам он, Шелленберг, не оказался в глазах гауптштурмфюрера в роли… Мюллера.
— Лично мне, барон, служить под началом Канариса не довелось. Но отправиться к нему домой и выполнить приказ обергруппенфюрера Кальтенбруннера, — шефа гестапо Шелленберг упоминать не пожелал, давая понять, что тот — всего лишь передаточное звено, информировавшее о воле их общего шефа, — нам придется вместе. Спишите
Барон взглянул на Шелленберга каким-то отрешенным, стекленеющим взглядом, по которому тот понял, что его собеседник даже и не пытается прояснить для себя, о каких таких интересах идет речь.
— Ладно, — вдруг неожиданно для самого себя произнес бригадефюрер, — перенесем поездку к адмиралу на завтра.
— Действительно, давайте перенесем, — оживился Фёлькерсам. — Подарим адмиралу еще один день свободы.
— Я не собираюсь дарить этому изменнику ни часа свободы. Просто мы перенесем время ареста.
— Именно так я и воспринял ваше решение.
— Кроме всего прочего, мне бы еще хотелось посоветоваться с Кальтенбруннером, а возможно, и с самим Гиммлером.
— Предвижу, что затягивание нашего визита вызовет у Мюллера раздражение, однако ничего изменить в вашем решении он уже не сможет. Зато мы позволим старику еще один день провести у себя на вилле, в родных стенах, — произнес Фёлькерсам, отдавая себе отчет в том, что говорить такое по поводу Канариса после гневного обвинения его Шелленбергом в измене — прямой вызов.
Но в эти минуты Фёлькерсаму уже было все равно: решение Шелленберга привлечь его к аресту адмирала взбудоражило душу. Не хватало только, чтобы он, потомок благородного прусского рода Фёлькерсамов, завершал войну в роли подручного «гестаповского мюллера», лично арестовывавшего Канариса!
«Как бы со временем ни оценивали роль Канариса в истории Третьего рейха, — сказал он себе, словно зачитал приговор самой Истории, — от клейма «тюремщика адмирала» ни тебе, ни потомкам твоим уже не отмыться! И кто знает, каким боком приплетет тебя народная молва к самому факту провала и казни адмирала, не окажешься ли ты потом козлом отпущения? Поэтому молись, чтобы произошло чудо, вместе с Канарисом — молись!»
И благо, что бригадефюрер предпочел не обращать внимания на его излишнюю, такую не свойственную барону, нервозность, на его антимюллеровский настрой.
— Да и нам с вами тоже следует приготовиться к этой поездке, — явно подстраховываясь, подбросил он Шелленбергу еще одно оправдание.
— В конечном итоге вы правы, — задумчиво ответил тот, прерывая какие-то собственные терзания, — все равно получается, что то единственное, что я мог сделать для адмирала как для человека, которого когда-то уважал, я сделал: подарил ему еще один день свободы, а возможно, и жизни. Ни он, ни кто-либо иной не вправе требовать от меня большего.
Все еще пребывая в состоянии едва сдерживаемого
«Все, что угодно, только не арест Канариса! — было начерчено на его лице гримасами страдальца. — В любой фронтовой ад, на гибель, только не этот позор!»
Расшифровав его страдания, Шелленберг злорадно улыбнулся: «Не одному же мне терзаться муками совести и сомнений, барон!» А вслух спросил:
— Или, может быть, вы решили, что и в этом случае я не прав?
— Независимо от моего мнения по этому поводу… Мне так и не понятно, почему арест Канариса Мюллер поручил именно вам.
— Можете предполагать любую причину, кроме какого-то особого уважения Мюллера ко мне, грешному.
— Вот и я считаю, что для выполнения этого задания «гестаповский мельник» мог бы послать кого-либо из своих подручных.
— В том-то и дело, — с безысходностью в голосе произнес Шелленберг, — что этими подручными он теперь считает нас с вами, гауптштурмфюрер.
22
Брефт заставил себя ждать лишних пятнадцать минут, которые Канарису показались слишком томительными. В какие-то минуты адмирал даже усомнился: появится ли его старый сослуживец вообще. Уж не померещился ли ему весь этот разговор с Франком-Субмариной, о котором в течение многих месяцев ничего не было слышно, и Канарис даже собирался причислить его к легиону исчезнувших без вести, коих в последнее время в абвере становилось все больше и коих называли теперь «агентами-призраками».
— В прихожей вас ждет какой-то моряк, мой гран-адмирал, — доложила Амита как раз в ту минуту, когда адмирал уже почти убедил себя, что ждать фрегаттен-капитана бессмысленно.
— Это не он, это я жду, — сухо уточнил Канарис. — Только потому, что этот наглец заставляет меня томиться ожиданием.
— Сейчас же дам ему это понять, заставив теперь его самого около часа ждать в вашей прихожей, — воинственно пригрозила служанка.
— Не имеет смысла: этот нахал все равно ворвется сюда. Поэтому пригласите его, Амита, и приготовьте нам чего-нибудь.
— Гостю — покрепче, а вам, мой важный гран-адмирал, как всегда в подобных случаях, придется довольствоваться яичным глинтвейном, — объявила испанка тоном, который не допускал возражений.
Этим странным чином — гран-адмирал, Амита наделила Вильгельма еще в те далекие годы, когда он даже не мечтал об адмиральских погонах. Для нее он всегда был «важным большим адмиралом» и таковым останется до конца дней своих.
Вместо того чтобы остановиться у двери и если не доложить о своем прибытии, то хотя бы из вежливости, из дани традиции отдать честь, Брефт ввалился в адмиральскую «каюту» так, словно спасался от погони. Как ни странно это выглядело для Канариса, его агент-полупризрак был облачен в черный мундир офицера флота. Хотя с тех пор, как он стал агентом абвера, ходил только в гражданском.