Гибель адмирала Канариса
Шрифт:
А вот Франка-Субмарину, этого гонца из прошлого, он все же воспринимал как черную пиратскую метку, независимо от того, кто его там на самом деле подослал.
«Если ты решил, что уходить в подполье не собираешься, тогда прислушивайся к звону колокола. Гиммлер долго ждать себя не заставит. Да и вряд ли Шелленберг решился бы сказать тебе что-либо существенное. К тому же неизвестно, посвящают ли его в свои планы Гиммлер, Кальтенбруннер и «первый мельник» рейха. Можешь не сомневаться, что о твоих с Шелленбергом конных прогулках им обоим известно не хуже, чем твоим соседям».
— Вам
— Спасибо, не надо.
— Тогда я немного поработаю в саду.
— Нет.
Амита умолкла и устало — не пытаясь ни разгадать его намерения, ни отделаться от него — смотрела на адмирала. Но он томительно отмалчивался.
— Понадобится еще что-нибудь?
— Нет.
Амита умолкла и вновь посмотрела на адмирала. Односложность ответов ее не удивляла. К ним, как и ко всему прочему, что было связано с ее адмиралом, испанка давно привыкла. Порой Канарису казалось, что эта женщина вообще уже не способна удивляться чему-либо в этом мире. Даже если бы ей вдруг явился сатана, она спокойно спросила бы его: «Вам чего — вина, пунша или яичного глинтвейна?» При этом даже не перекрестилась бы.
Канарис сел на жесткий, обшитый толстой бычьей кожей диван и с той же односложностью то ли попросил, то ли приказал:
— Подойди. Посиди.
Амита улыбнулась губами бордельной богини и, виляя бедрами, величественно уселась рядом с ним, но на таком расстоянии, чтобы адмирал не мог дотянуться до нее рукой. Так она садилась всегда, с тех пор, как они познакомились. Но когда Вильгельм подсаживался поближе к ней, никогда не отстранялась. Так было и на сей раз.
Канарис обнял ее за плечи, потерся подбородком о ее пышное плечо, потянулся губами к шее. Прошло несметное количество лет, а тело этой красивой женщины все еще пахло морем и солнечным пляжем Гран-Канарии. Но самое главное — оно по-прежнему оставалось соблазнительным и податливо-доступным.
В последнее время адмирал все чаще просил Амиту посидеть рядом с ним, и сама ее близость, воспоминания, которые эта близость навевала дурманящий запах сотворенного морскими волнами, южным солнцем и канарскими ветрами тела — все это возвращало его в молодость. Еще года два назад такая близость всегда заканчивалась любовными играми. Теперь пятидесятивосьмилетний адмирал явно поостыл к ним. Зато потребность видеть Амиту, ощущать ее, с вампирской сладострастностью впитывать ее успокаивающую, обволакивающую тело и душу энергию становилась все более навязчивой. И ничего поделать с этим Канарис не мог. Да и не хотел.
— Вы устали, мой гран-адмирал.
— Смертельно.
— На Канарских островах все выглядело бы по-иному.
— На Канарских островах — конечно же, по-иному, — покорно, бездумно согласился адмирал, хотя раньше подобные предположения вызывали у него ироничную ухмылку.
— Нам давно следовало уехать на Канары, гран-адмирал. Грех было отказываться от такой возможности.
— Следовало уехать, — безропотно согласился адмирал, понимая, что ссылки на его службу флоту и рейху, на всевозможные обстоятельства в прошлые и в нынешние времена в разговоре с Амитой смысла не имели.
Эта женщина,
Едва оказавшись в Берлине, Амита начала соблазнять его бегством на «острова предков». Ее мучила ностальгия, донимали берлинские холода и сырость. Ей хотелось библейского рая в шалаше. «А почему бы и нет? Если никто не сомневался, что Канарские острова — рай земной, то почему бы время от времени на них не появляться шалашам беглецов из ада?» — парировала она все более несмелые и неубедительные возражения своего патрона.
— Плохо, что мы не уехали на Канары еще тогда… — Амита никогда не расшифровывала, что скрывается за этим ее понятием, этой ее временной и смысловой недосказанностью — «тогда». А Канарис никогда и не пытался уточнять. «Еще тогда» так и оставалось загадкой их общих воспоминаний, тайной их авантюрного прошлого.
— Все у нас как-то не получалось… уехать.
— Это все война. Она началась слишком давно и так же давно должна была бы завершиться, — нежно поводила Амита ладонью по затылку адмирала.
— Давным-давно должна была бы завершиться, — согласился адмирал. — Вот только раньше мы с тобой об этом не думали.
— Очевидно, потому, что мы с вами были слишком молоды, а когда люди молоды, они думают только о том, о чем позволительно не думать.
— Только о том, о чем позволительно… — по своей давнишней привычке отвечал адмирал повторением двух-трех слов из сказанного Амитой.
— Но ведь на Канарах войны нет. Там ведь все еще нет войны, правда?
— Все еще нет, кажется…
— Там и не может быть войны! — убежденно молвила Амита. — Какая может быть война на Канарах?
— Такое даже невозможно себе представить, — явно подыгрывал ей адмирал.
— Датам никогда и не было войн, со дня их Господнего Сотворения. Кто в этом мире способен воевать на Гран-Канарии, Лансароте, Тенерифе, Йерро, Пальме или Фуэргевентуре?! — с ностальгической восхищенностью в голосе она произносила название каждого из островков своего немыслимо далекого во времени и пространстве архипелага.
— На Канарах война попросту невозможна, — с грустью в голосе признал Канарис. — Не найдется генерала, не говоря уж об адмирале, который бы решился развертывать военные действия на этих священных островках.
— Ты ведь не посылал туда свои корабли или субмарины? — вдруг встревожилась дочь Гран-Канарии.
— Ни одного судна.
— Я всегда знала, что ты у меня самый мудрый из всех гран-адмиралов.
То ли в свое время Канарис так и не смог объяснить Амите, что уже давным-давно не связан с морем, да к тому же никогда и не командовал германским флотом; то ли дочь Гран-Канарии так и не сумела понять этого. Но она почему-то твердо была убеждена, что судьба любого из боевых кораблей рейха так или иначе зависит от воли ее мудрого мужчины.