Гибель советского кино. Интриги и споры. 1918-1972
Шрифт:
«Нам надо показать себя. Кое-какие организационные и хозяйственные достижения у нас есть. Но это мелковато. Нужен большой принципиальный разговор о нашем искусстве, его судьбах, задачах, достижениях, недостатках. Я думал, что этот разговор произойдет на нашем первом съезде. Но мне сказали, что к съезду мы еще не готовы, нужна широкая творческая дискуссия, вернее, конференция. И наше оргбюро, ядро Союза, обязано такую конференцию провести!»
И кинематографисты рьяно взялись за дело, понимая, что от этой конференции во многом зависит их будущее: власть явно хотела убедиться в идеологической благонадежности работников важнейшего из искусств. Вспоминает Р. Юренев:
«Сначала мы хотели, чтобы главный, основополагающий
Пырьев буквально проглотил эту толстую книгу:
– Да, вот такое и нужно бы, да не потянем мы... Смотри – масштаб какой: Барбюс, Роллан, Андерсен-Нексе, Зегерс. Не поедут к нам Росселини, Феллини, Бергман, Форд... Да и нет у нас таких теоретиков, как Горький, Бухарин, Фадеев. И отвыкли мы говорить искренне, без оглядок... Да и не созрели мы, не доросли до уровня литературы.
– Но ведь через год после съезда писателей была Всесоюзная творческая конференция кинематографистов. Доклад Эйзенштейна...
– Вечно ты со своим Эйзенштейном! Путаный и никому не понятный был доклад...
– Да, путаный, сложный и гениальный!
– А я не гений! Мне нужна ясность, дельность, практическая польза. Да и склока была на той конференции. Трауберг, Васильев и друг твой Юткевич разнесли Эйзенштейна в щепочки!
– Не склока это была, а дискуссия, творческий спор. Никто не хотел никого обидеть. И Эйзенштейн не обиделся.
– Ему презрение ко всем не позволяло обижаться!.. А вот ты уже обиделся, надулся...
– Да нет, Иван Александрович, с чего это мне обижаться? Ведь мы хотим одного, как и тогда Эйзенштейн и его оппоненты хотели: движения нашего искусства, роста кинематографии, появления новых великих фильмов. Пусть кто-то ошибется...
– Ну уж нет! Ошибаться не будем. Так поправят, что вся затея прахом пойдет!
И все же попросил у меня стенограмму Творческого совещания 1935 года, изданную под заглавием «За большевистское киноискусство» и тоже изъятую из библиотек из-за участия репрессированных Луппола, Юкова, Шумяцкого. И ее прочел быстро и внимательно.
Готовить доклад Пырьева мы должны были коллективно. Привлекли незаменимого мастера по руководящим работам – Новогрудского. Но вскоре Пырьев смущенно заявил, что основной доклад надо поручить министру культуры Михайлову. Так посоветовали... Над докладом министра уже трудятся редакторы Госкино – Маневич, Витензон, Рачук, еще кто-то. И все ценное, что мы уже успели написать, – нужно отдать Михайлову.
К счастью, другие заявленные нами доклады оставили нам: Ромм сделал доклад «Вопросы режиссерского мастерства», Габрилович – о кинодраматургии, Герасимов (который сначала сторонился нас из-за конкуренции с Пырьевым, но затем, как всегда деятельно и влиятельно включился) скажет об актерском мастерстве, а мне выпала честь сделать доклад «Новаторство и традиции советского киноискусства».
Когда все это готовилось, обсуждалось, обговаривалось, Пырьев не раз как бы шутливо, но со злобными гримасами попрекал меня засильем критиков.
Наконец, в феврале 1958 года наша творческая конференция открылась. Пырьев сделал краткое вступительное слово, в котором не без чванства заявил, что «Карнавальная ночь» (которую, кстати сказать, он буквально вынянчил, пестуя каждый шаг дебютирующего Рязанова) просмотрело за год 50 миллионов зрителей, а, например, Большому театру при полных сборах понадобилось бы для достижения такой цифры более ста лет! (Если быть точным, то «Карнавальную ночь» за год посмотрело 48 миллионов 640 тысяч зрителей, что все равно было рекордом: со времен «Молодой гвардии» (1948) ни один советский фильм таких сборов не давал. – Ф. Р.)
Доклад Михайлова, хотя и обладал всеми признаками официальных руководящих документов, хотя и начинался и кончался акафистами Хрущеву, пестрел ссылками на партийные постановления, но все же носил объективный характер. В нем почти не было резких выпадов против художников, вскользь критиковались действительно слабые фильмы, такие как «Шторм», «К Черному морю», «Случай в пустыне», «Рядом с нами». С критическими замечаниями в адрес фильмов «Случай на шахте №8» и «Дело было в Пенькове» я бы не согласился, но сделаны они были спокойно, тактично. Самую высокую оценку получили действительно прекрасные фильмы: «Летят журавли», «Коммунист», «Тихий Дон», «Весна на Заречной улице», «Дело Румянцева», «Чужая родня». С большим уважением было упомянуто наследие Эйзенштейна, Пудовкина, Довженко, перечислены имена молодых режиссеров, сценаристов, актеров. Словом, дух поощрения, доверия к искусству, справедливости в докладе ощущался. И мы, следующие докладчики, вздохнули свободно, заговорили искренне.
Первым говорил Габрилович. Маленький, полнеющий, тихий. Его скромная, доверительная манера настраивала на мирную, откровенную беседу. Он правильно отметил, что главным содержанием нашего искусства, главным элементом социалистической эстетики является труд, но мы еще не умеем находить новые драматические конфликты, скатываемся к схемам, к дидактике. Дал убедительные примеры, но не раскрыл, на мой взгляд, сущности новых конфликтов и не опроверг ждановской «теории бесконфликтности», принесшей нашему искусству омертвение, бессилие. Особое внимание он уделил молодым сценаристам. Завершил Габрилович свой доклад длинным списком сценаристов от самых старых до самых молодых, не забыв имен режиссеров, пишущих сценарии. И список этот был убедителен, как и заключительные слова о том, что мы горды своим делом, своим участием в свершениях народа. Конференция приобрела праздничный характер.
Следующим был Ромм. Говорил горячо, красиво. Забавно манипулировал очками: вздев одни – заглядывал в свои тезисы, через другие – бросал пламенные взоры в публику. В своем докладе «Вопросы режиссерского мастерства» после необходимых вступительных официальностей он заговорил о профессиональных и организационных проблемах кинотворчества и кинопроизводства: о профессиональной слабости сценариев, которые переделываются во время съемок; об утере на киностудиях коллективизма, чувства ответственности; об условности, неконкретности, приблизительности режиссерских решений; о робости и трафаретности в выборе актеров и отсюда – схематизм и штампованность решений ролей; о перенесении центра тяжести на диалог и отсюда – «болтливость» и отказ от необычных мизансцен, от сложных монтажных разработок; о забвении кинематографической специфики, пластического действия, о слабости натурных съемок, подражании театру, старании дословно следовать литературе; о боязни свободного маневрирования камерой; о слабости масштабных массовых сцен, некогда прославивших наши немые картины...