Гибель Столыпина
Шрифт:
– Срочно поезжайте на квартиру Аленского, он в премьера бахнул!
(Только потом сообразил: открыл ротмистру все свое знание, махом, даже псевдоним агента, что бы сказать – «Богров»!..) …Той же ночью в Петербург пошел приказ Курлова: «Срочно опечатать кабинет Столыпина в Ново-Елагинском дворце, впредь до особого указания».
(Спецсообщения из Парижа и Берлина о готовящемся покушении, привезенные Столыпину дочерью, хранились там, в сейфе.
Они будут сожжены Курловым через семь дней.)
«Начальнику Киевского жандармского управления
Во время покушения на жизнь министра внутренних дел Столыпина я находился у входа в городской театр с „народной охраной“. Когда в театре происходило задержание преступника, вышел Кулябко и, встретившись со мною, сказал:
Я поехал домой к Богрову; выяснив телефон на квартире (6-09), потребовал от телефонной конторы, чтобы после вызова мне сообщали тот номер, откуда звонили.
Вскоре после этого раздался телефонный звонок. Подойдя к аппарату, я спросил: «Что угодно?» Попросили позвать Владимира Григорьевича. Быстро узнав у прислуги, что «Владимир Григорьевич» есть младший брат преступника, уехавший незадолго перед тем с женою, я ответил, что их нет. «Куда уехали?» – «В Петербург». – «На сколько?» – «Не знаю». Я спросил после этого: «Кто говорит?» Ответили: «Михаил Абрамович Розенштейн». – «Кто вы?» – «Вам это неинтересно». И – дал отбой. Станция немедленно сообщила, что звонили с номера 15-08, из гостиницы «Эрмитаж». Я откомандировал туда околоточного надзирателя Домбровского с поручением провести обыск и задержать говорившего, – до особого распоряжения. Домбровский позвонил мне оттуда и сообщил, что, по заявлению гостиничного начальства, с квартирой Богрова говорил надзиратель петербургской полиции, который якобы заведует участком охраны, где находится гостиница.
Я сказал, что этому объяснению не могу верить и поручаю этого надзирателя разыскать. Тогда околоточный Домбровский позвонил мне вторично и сообщил, что звонил действительно надзиратель регистрационного бюро (Сов. секретный отдел особого отдела департамента полиции) Калягин, который именем «Розенштейн» назвался умышленно.
Через некоторое время раздался еще один звонок. Спросили: «Это квартира Богровых?» На мой утвердительный ответ последовал вопрос: «Известно ли здесь о произошедшем в театре, где у задержанного в кармане оказалась визитная карточка с фамилией Богрова?» Я спросил, зачем мне это сообщают и кто говорит? На это мне ответили: «Кто говорит – неинтересно, говорю вам так, на всякий случай, из гостиницы».
По последовавшему сообщению станции, со мной разговаривали с телефонного номера 26-24.
Я вызвал этот номер; мне ответили, что это «канцелярия Бюро по выдаче билетов на торжества, у аппарата дежурный».
Я спросил, кто говорил с номером 6-09; мне ответили «Никто».
Я заявил тогда начальнику телефонной конторы претензию, что, несмотря на мое распоряжение, путают номера телефонных аппаратов. На это начальник конторы ответил: «Что они вам болтают, я сам знаю, что с вами говорил номер 26-24». Я попросил его записать о произошедшем на память и вновь вызвал 26-24. Попросил к аппарату кого-либо из офицеров. Мне ответили: «У аппарата ротмистр Терехов». Я сказал, что с этого номера кто-то предупредил квартиру Богрова об инциденте в театре. «Кто говорил, уведомьте меня об этом». На это последовал ответ: «Передаю телефон». Я спросил, кто у аппарата. На это последовал ответ: «Курлов». Я повторил свою просьбу. Но вместо ответа телефон был передан другому лицу. Было сказано: «У телефона ротмистр Козловский». Я в третий раз передал ему просьбу выяснить говорившего и получил ответ: «Это говорил я». На вопрос, кто говорил перед ним, ответили: «Курлов».
Я попросил подтвердить, что с квартирой Богрова говорил он, ротмистр Козловский, и, получив такой ответ, сказал, что более ничего не имею передать.
Об этом я сообщил полковнику Кулябко, а затем по его приказанию подал о сем рапорт Спиридовичу.
Ротмистр Самохвалов».
«Ничего, все образуется, главное – спокойствие!»
5
Утром встретились у Курлова.
Спиридович был хмур, под глазами залегли тени:
– Дедюлин даже говорить не хочет… Яростен…
– Есть отчего, – согласился Курлов. – Я тоже не в восторге ото всего происшедшего: и Богров жив, и Столыпин в постели шутит; лейб-медик Боткин полагает, что через неделю встанет; температура почти нормальная – тридцать семь и три; после бритья язык посмотрел в зеркальце, посетовал: «Это во мне губернаторский обед… Судя по всему, я и на этот раз вылез»…
– Не просто вылез, – согласился Спиридович. – Вознесся. Народный герой, симпатии публики на его стороне, сострадание к подвижнику; легенды: раненый, а
– Словом, наши дни сочтены, – усмехулся Курлов, – конспираторы дерьмовые, ничего не можем толком довести до конца. Нет, без варягов полетим в тартарары, надо звать европейцев в ноги кланяться: «Володейте нами и правьте, сами мы дуборылы и тюри, ни черта не можем, кроме как языками чесать!»
– Сестра милосердия в госпитале – я имею в виду ночную – мой агент, – скрипуче сказал Кулябко. – Завтра Петр Аркадьевич впадет в забытье…
– Одна минуточка, Николай Николаевич, одна минуточка, – снисходительно заметил Курлов, давая тоном своим понять, что виновник всего случившегося очевиден. – Впадет в беспамятство, выйдет из оного – это не разговор. Я вопрос ставлю проще:
помрет или нет? И вы перед собой не юлите! Не надо юлить перед собою, Николай Николаевич…
– Он помрет, – ответил Кулябко, – а вот как быть с Богровым?
– Значит, и здесь недоработали?
– Так уж резко не надо б, – вступился за родственника Спиридович.
– Лучше я здесь, наедине, сейчас – резко, чем другие – публично, дорогой Александр Иванович! А играть нужно опять-таки версию нашей российской доверчивости и доброты… Мол, Богров зарекомендовал себя как великолепный агент, выдачи его были результативны; революционеров, которых он выявил, сажали в каторгу – так были опасны: если ему не доверять, то – кому ж?!
Кулябко поморщился:
– Это все понятно, Павел Григорьевич, меня другое волнует: револьвер я самолично дал Богрову, номер-то записан за нами, за охраной… Я полагал, что Асланов его утопит вместе с браунингом, ан – накладка… В тюрьму моих людей не пускают, и я не знаю, что там начнет Богров плести… Как туда пролезть, Павел Григорьевич? У вас же тьма друзей по судебному ведомству…
– Как что, так на Павла Григорьевича! – вздохнул Курлов.
– Не надо, не надо так, – жестко оборвал его Спиридович. – не надо! Вы меня извините, но в рапорте Самохвалова ваша фамилия фигурирует, вы к Богрову звонили домой, вы к нему из секретного регистрационного бюро этого самого Калягина-Розенштейна намылили, это все против вас, нечего валить на одного Кулябко!
Курлов покачал головою, усмехнулся чему-то, заметил– Ишь, экий зубастый… Вас не подстрахуешь, таких дров наколете, углей не потушишь…
– Что делать с газетами? – спросил Кулябко после паузы, почувствовав время для примирительного вопроса. – На них узды нет, я очень боюсь их разоблачений…
Спиридович – так же примирительно – сказал:
– Сегодня будет распубликован высочайший указ о продлении мер по чрезвычайной охране общественного порядка еще на год… Управу на прессу найдем.
Курлов покачал головою:
– Нет. Не найдете…
Основания говорить так у него были веские.
Ночью, после покушения, собрались лидер октябристов Александр Иванович Гучков, промышленник, железнодорожный строитель Кирилл Прокопьевич Николаев и нынешний председатель Государственной думы Борис Владимирович Родзянко.
– Да, Столыпин нарушил условия игры, – говорил Гучков, меряя широкими, чуть падающими шагами огромный свой кабинет, – да, мы вправе были отойти от него, мы не могли не зафиксировать своего отношения к его крайним мерам при проведении им законопроекта о западных земствах. Но кто разрешил сводить с ним счеты таким образом, каким они были сведены в театре?
– Всепозволенность, – заметил Николаев. – Теперь можно все! Я по улице боюсь ходить! Кистенем по темечку – ив дамки! Секретная служба, революционеры, погромщики, евреи, антисемиты – все в одной куче, только б «тащить и не пущать!». Какая-то истерия бандитских действий во имя дальнейшего азиатского ничегонеделанья!
– Я полагаю необходимым выделить дополнительные средства на все наши издания, – сказал Родзянко. – Нельзя жалеть денег на с л о в о. Пока газеты не закрыты, мы должны подвергнуть шельмованию как мерзавцев, отвечавших за жизнь Столыпина, так и самое атмосферу, которая позволила провести злобный акт.
Гучков вздохнул:
– Про атмосферу не надо бы, Борис Викторович, так Ленин пишет, нам – негоже… А то, что потребуются дополнительные ассигнования на прессу, – согласен.
Связались с Гужоном и Рябушинским; москвичи откликнулись сразу же: пахнет военным переворотом, возвратом к прошлому, к девятьсот четвертому году, к диктатуре приказных, к всевластию администраторов, боявшихся, не понимающих живого дела, уповающих лишь на команду, подтвержденную штыком, не интересом; значит, снова жди стачек, красных петухов, баррикад; несчастная страна, право; рок над ней, таинственный рок!