Гибель Светлейшего
Шрифт:
Усач посмотрел на образа, где за стеклом киота стояли венчальные свечи, и, сняв фуражку, перекрестился. Женщина заголосила, бросившись к кровати. Петро смахнул слезу.
«Все!» — обрадовался Николай Николаевич благополучной развязке и стал натягивать сапоги, принесенные усачом.
Грицка хоронили на другое утро очень торжественно, с попом и певчими. На кладбище его везли в зеленом гробу. За тачанкой, заменившей катафалк, обливаясь слезами, шла беременная жена с ребенком на руках и многочисленная родня. К похоронной процессии
Во время похорон Николай Николаевич впервые услышал имя Катюши и узнал, что находится на территории «анархической республики», которой полновластно управляла атаманша. Новость эта его мало обрадовала. Он рассчитывал, что зеленые в селе — временные гости, что не сегодня-завтра они перекочуют на новое место и что он с помощью местных жителей сможет потихоньку выбраться к ближайшей железнодорожной станции. Но жители называли себя катюшинцами и считались бойцами зеленого отряда. На помощь их рассчитывать было невозможно. Потемкин почувствовал себя пленником. Так на него и смотрели в «анархической республике». Сразу же после похорон высокий усач сказал ему:
— Зараз поедешь в штаб. Там скажут, что с тобой делать. Понял, что я сказал?
— Понял.
В путь выехали вечером, было уже темно. Поездка в штаб не предвещала ничего доброго. Быть может, там будут раненые и больные, их придется лечить, и тогда обнаружится подлог. «Нельзя ли как-нибудь заблаговременно отказаться от звания врача?» — мучительно размышлял Потемкин, стараясь найти выход из запутанного и опасного положения.
До штаба ехали всю ночь. Два раза крадучись объезжали стороной большие села, не входившие в «анархическую республику». Вброд переходили речку. Долго вели в поводу коней, спускаясь в овраг. Путь был утомительный, трудный и опасный. Только с рассветом выбрались на степную дорогу и уже открыто поскакали с песнями, с гиканьем, со свистом.
Катюшин штаб помещался в большом селе Веселый Яр, в двухэтажном каменном доме трактирщика. Над высокой крышей развевался черный бархатный флаг, расшитый серебряными буквами: «Анархия — мать порядка». У коновязи возле дома стояли оседланные лошади.
— Катюша тут? — спросил усач часового, молодого босоногого парнишку.
— Нет, Алеша здесь.
— Айда, проходи! — крикнул усач Николаю Николаевичу, показывая на крутую лестницу.
Высохшие ступеньки скрипели под ногами. Потемкин поднимался, тяжело дыша от волнения. Пленника провели в большую пустую комнату с грязным, заплеванным полом. Ломаная скамейка стояла в углу. На подоконнике валялись корки хлеба и соленые огурцы. Мириады мух с яростным жужжанием бились о давно не мытые стекла.
— Подожди тут! — приказал усач и согнутым пальцем тихонько постучал в закрытую дверь.
— Можно! — послышался глухой голос.
Усач, по укоренившейся солдатской привычке одергивая гимнастерку, скрылся за дверью, но сразу же вернулся.
— Входи!
Потемкин
«Горбатый», — догадался Николай Николаевич, проникаясь чувством снисходительной жалости к калеке.
Усач вышел из комнаты. Горбун поднял синие, немного печальные глаза. Он смотрел на Потемкина молча, не мигая. Николаю Николаевичу стало неприятно: «Что он, немой, что ли?»
Муха села горбуну на висок. Он ловко прихлопнул ее ладонью. На тонких длинных пальцах сверкнули крупные бриллианты.
— Кто? — тихо спросил горбун, не спуская глаз с лица пленника.
— Николай Николаевич Потемкин, врач… гомеопат! — вдруг радостно закончил пленник, неожиданно придумав врачебную специальность.
— Шпион? — еще тише спросил горбун и загадочно улыбнулся, показав редкие мелкие зубы.
— Помилуйте!
— Сознаешься — спокойно застрелю. Не сознаешься — замучаю, как жиды Христа, — на кусочки буду рубить.
Горбун пристально смотрел на посеревшее лицо Потемкина. Он словно любовался впечатлением, произведенным на пленника.
— По-по-по-по-звольте! — щелкая зубами, взмолился Николай Николаевич. — Разве можно так говорить с человеком, которого вы видите первый раз…
— Выбирай! Быстрее!
— Я гомеопат! Ей-богу! — на глазах Потемкина сверкнули слезы.
— Плохие нервы, — покачал сочувственно головой горбун и вдруг закричал: — Шарик! На носках!
Тяжелым мраморным пресс-папье он забарабанил в стену. Не прошло и минуты, как на пороге появился толстяк в белом офицерском кителе, красных галифе и английских обмотках. Был он до уродливости толст, бледнотел, невысок ростом, голова у него была круглая, вроде арбуза, подбородок двойной, а нос шишечкой.
— Возьми его! — тихо приказал горбун.
— Куда?
— В мыловарню.
Рядом с высоким Потемкиным Шарик казался карликом. Он с любопытством осмотрел Николая Николаевича со всех сторон и глуповато усмехнулся:
— Дядя, достань воробушка! А?
Шарик хихикал, захлебываясь от удовольствия. Жирные щеки его тряслись. Маленькие глазки превратились в узенькие щелочки. Толстый, круглый живот его колыхался под офицерским кителем, не застегнутым на две последние пуговицы.
— Ну, ладно! Хватит тебе! Веди, веди! — прикрикнул горбун.
— Айда вперед! — скомандовал Шарик и ловко ударил Николая Николаевича коленкой пониже поясницы.
Быстро скрутив пленнику руки за спину, он спустил его с лестницы и погнал через весь двор к кирпичному амбару.
Потемкин, ощущая удары дулом нагана в спину, бежал не переводя дыхания. У дверей амбара он сообразил, что толстяк бил его не наганом, а огромным ключом. Ему стало одновременно стыдно и радостно.