Гибель всерьез
Шрифт:
в наследство
Белых пальцев порханье и шубертову «Форель»
[119]
.
Так какие же были глаза у Беттины, зеленые или черные?)
Я все еще сидел в левой ложе в зале Гаво. Свечи в больших канделябрах одна за другой начинали мигать, коптить, таял воск, тонул фитиль и, опасаясь пожара, кто-то торопливо задувал огонек, так что свечей становилось все меньше, темнота сгущалась, а музыка продолжала звучать. Мне казалось, что темнота ярче света: прошлое сорокалетней давности выступало передо мной все отчетливей, и я углублялся в него, впрочем, нет, выбирался из его лабиринтов. И вдруг я обратил внимание на пару в ложе по-соседству,
Она… не буду говорить вам о ней. Ее знают все, и ее чарующая нежная красота с годами становится только проникновенней. Я не решился бы заговорить о ее глазах. Фотографиям я никогда не доверял. Но она на миг повернулась ко мне и посмотрела — вернее, широко распахнутые ее глаза заволокли меня, словно сон. Она не сняла манто, и, накинутое на плечи, бежевое с белым, оно делало ее царственно-величавой. Волосам своим она разрешила седеть и не снизошла до румян и туши, разве что — я видел — чуть освежила губы помадой, вопросительно взглянув на сидевшего возле нее мужчину, который в ответ кивнул. Его я узнал благодаря ей, разница между нами всего месяц, и я изменился не меньше него. Посмотри я на себя глазами 1918 года, догадался бы я, что вот это — я? Так вот каким стал лекпом из Рёшвога — если только это был Рёшвог — в 1962 году… вот что жизнь сделала с ним, с его лицом и душой. Я ни разу не видел его с тех пор, хотя имя встречал не однажды в газетах, и, зная, что это тот самый наш лекпом, который так намучился с марокканцами, всерьез ни разу не заинтересовался им. Сейчас, глядя на него, я понял, сколько украло у нас время. Украло лицо, тело, а главное — волнующее ощущение новизны мира. Он сидел неподалеку, положив руку на спинку соседнего стула, словно бы давая понять этой иллюзорной преградой, что женщина, которую, как все знали, он любит, по-прежнему под его защитой. Чуть наклонившись вперед, что он слушал? Игру Рихтера? Или близость своей Эльзы?
Бетти вернулась очень серьезная и, пожалуй, удивленная. Малютка Шульц исчезла. — Помогите мне снять коньки. И пойдемте к нам пить кофе. — От такого не отказываются. Мы устроились на софе, каждый в своем углу, с чашками в руках. — Ну и что вам поведала малютка Шульц?
Бетти не ответила. Она старательно размешивала сахар. Темнело. И вдруг: «Для чего вы скрытничали? Почему не сказали мне?» «Я бы очень хотел узнать, Бетти, что, по-вашему, я должен был вам сказать?» Нет, но всему есть предел. Чего ради и по какому праву… Что же она сказала ей, поганка несчастная? Бетти мялась, заикалась и наконец выпалила:
«Она сказала, что ждет от вас ребенка».
Ну, знаете! Наглость какая! Бесстыжее вранье и ничего больше!
«Конечно, Пьер, я допускаю, что она навыдумывала Бог знает чего… совсем же еще маленькая девочка… но вы же не скажете, что в глаза ее не видели?»
То-то и оно. И поэтому мне так стыдно. Я пытаюсь разыграть возмущение: «Дура несчастная! Поцелуется, так думает, что и ребенок готов?! «Фу, нехорошо. Бетти не поверила. Плохо сыграно. И врать-то не умею, а получилось, что соврал.
«Вы не рассказывали мне, дружок, о ваших прогулках. Кажется, это повторялось каждый вечер?.. Хорошо-хорошо, каждый, возможно, преувеличение, но тем не менее…»
Я попросил ее заметить, что такого рода прогулки приходятся на время, которое я обычно провожу у нее. И хватит об этом.
«Она сказала, что выйдет за вас замуж, потому что ребенку нужен отец… что вам отдадут завод минеральных вод, а когда господин Шульц уйдет на покой, то и пиво тоже…»
Нет, просто бред какой-то. Я всерьез разозлюсь. Всерьез, честное слово!
«Не грозите мне вашей злостью, — сказала Бетти. — Вы и так уже злы. Посмотрите на себя в зеркало, советую вам расстегнуть пуговицу на воротнике».
— А вы потом скажете, что ждете от меня ребенка, нет уж, спасибо!
Она не выдержала и рассмеялась. «Я же вам говорила, что у девчонок одни глупости в голове, чего только не выдумают. И все-таки вы ее целовали? Пьер, мне вы можете сказать все. Я же не идиотка. В конце концов дело ваше… правда, я бы на вашем месте… есть ведь среди них и хорошенькие. К тому же, если девочка думает, что беременна от того, что… удовольствие, должно быть, ниже среднего. А когда она смотрела в окно, у вас было такое лицо, что потом я всему поверила. Но все равно нехорошо. Я как-то по-другому вас себе представляла. И потом, откуда эта выдумка, будто вы ночевали у Шульцев? Нет, я прекрасно поняла, что для украшения всей истории вы должны были быть первым встретившимся ей французом, которого как раз поместили на постой к ее отцу, не зря же семейство все время прочило
Мне так хотелось крикнуть: Бетти, простите меня! Но за что? Значит, я признаю, что… признаю, что Лени… но что Лени? Я не закричал. И потом, Бетти… Между нами же ничего… конечно, я не должен был, но и она хороша!.. Не хватало только разнюниться. Да, только этого и не хватало. Я же не Лени! Бетти взяла в руки французский журнал. Мадам Шанель гениальна! Такое возможно только в Париже. Взять любую парижанку, верно? Можно подумать, врожденная элегантность. Не пройдет и десяти минут, решил я, и она предпочтет Рембо Гельдерлину. Этого не случилось, зато она села за пианино и сыграла на память, представляете, на память «Террасы лунного света»…
Доиграла и замерла, расслабив кисти, не убирая пальцев с клавиш, задумалась. Потом окликнула: Пьер… — Что? — Пьер… — Господи! Что она еще скажет? Что сделает? Я и так не в себе, чуть сам не поверил, что у этой сумасшедшей от меня ребенок!.. Смех да и только. Я заерзал на месте. Почему-то понадобился носовой платок.
«Пьер, — сказала она еще раз, как будто мое имя наводило ее на мысль… — Пьер, а что, затея не так уж глупа. Конечно, она еще, как говорится, back-fish[120]. Но со временем все образуется. Подумайте: своими руками лепить из девочки женщину, жену, я не только о постели… Конечно, надо суметь. Условия вам тут обеспечены, а потом, может быть, придет и счастье. Не перебивайте меня. Что я хотела сказать? Ах, да, жить в Бишвиллере не так уж плохо. Милый маленький городок, славные люди. У Шульцев красивый дом. Теща будет вас обожать, a Kugelhopf она делает еще лучше мамы. По-своему они очень приятные люди. Зять быстро станет в доме главным. Они ведь католики, вы знаете? Это, наверное, многое упрощает?
— Бетти!..
— Я вовсе не издеваюсь. Я прекрасно понимаю, что говорю. Потому и говорю. И вообще… Не делайте, пожалуйста, плачущее лицо. Не нужно ни в чем оправдываться. Я все прекрасно понимаю и так. У нас, лютеран…
— За кого вы меня принимаете, Бетти?
— За милого молоденького француза, немножечко вруна, но в целом очень славного мечтателя, который любит рассказывать самому себе всяческие истории.
— Бетти!
— Что, Пьер?
И она опять вернулась к Гёте, которому было ровно столько лет, сколько мне, когда студент из Бишвиллера, его сосед по столу в Страсбурге, привез его в Зезенгейм к пастору Бриону. Фридерика, верно, была похожа на Лени Шульц, так что ничего тут нет плохого. И кто знает, останься Гёте в Зезенгейме… Малютка хранила ему верность еще сорок два года после разлуки. Мне кажется, сказала Бетти, тут есть о чем подумать. Вы говорили, что листали на днях «Wahrheit und Dichtung». Представляю себе, как разбираются и в поэзии, и в правде ваши хозяева, которые по ночам играют с вами в «королей». Ах, не в «королей»? Между нами говоря, я не слишком доверяю «Wahrheit» Гёте. Что там было у него с Фридерикой? А у вас с Лени Шульц? А у нас с вами? Что вы вспомните, если когда-нибудь вам вдруг придет в голову написать о своей молодости, о «годах учения», мой милый Вильгельм Мейстер? Если бы Гёте остался в Бишвиллере… то есть, в Зезенгейме, Зезенгейм ведь такое прелестное место! А может, и он только поцеловал малютку Брион? Кто знает? Как хорошо он сказал: «In deinen K"ussen welche Wonne»[121]! Вы можете написать то же самое о Лене Шульц, правда? Фридерика была дочкой пастора, и кто знает? Может, тоже думала, что дети рождаются от поцелуя? Папаша Брион был, правда, лютеранином. Но в общем воспитание девиц что у лютеран, что у католиков…
Потом она принялась мне рассказывать, что маленькие городки Эльзаса хранят множество всяких традиций, которые делают их куда интереснее, чем кажется путешественникам. Вот и Бишвиллер тоже. Раньше 15 августа праздновался «день дуделок» (Pfeifertag), и все деревенские скрипачи, что жили вдоль Рейна на уступах Вогезов, в лесах Гагенау и Гауенштейна приходили сюда, чтобы присягнуть на верность тому, кого называли Geigerk"onig, «королем скрипок». Обычай этот — ровесник Людвигсфесте. А когда Гёте навещал Брионов, королем скрипок был сеньор де Депон, унаследовавший к тому времени и титул сеньоров Рибопьер. Бишвиллер продолжает считать себя столицей музыки. Она приостановилась, будто замечтавшись, а потом продолжила, словно никакого зияния, никакой долгой ферматы[122] и не было: «Меня то и дело приглашают туда играть, так что мы не вовсе расстанемся, если вы поселитесь в Бишвиллере. Если, конечно, я сама останусь тут…»