Гидеон Плениш

Льюис Синклер

32

Доктора сильно встревожило письмо, которое мистер Джонсон из Миннеаполиса прислал ему из учебного военно-морского лагеря на Великих озерах.

«Я получил приглашение быть почетным гостем (не совсем понимаю, что это значит) на обеде, посвященном Простому Человеку, который должен состояться в вашем поистине прекрасном Гладиола-отеле с участием трех писателей, одного художника-портретиста и одного олдермена, по 3 долл. 50 цент, с прибора — цена вполне доступная. В списке почетных гостей значится много и других имен, но меня смущает, что составители, очевидно, позабыли о Простом Человеке.

Может быть, мне прислать вам кое-кого? Сам я не могу приехать, потому что нахожусь на военной службе, но в Миннесоте у меня много знакомых среди Простых

Людей: один скромный фермер, который, кстати сказать, приходится мне дядей;'врач, большой любитель охоты на уток, мой водопроводчик, а еще — один химик, который учился в Йеле, что, надо полагать, дает ему право называться Простым Человеком, поскольку этот университет основан для распространения практических знаний, необходимых Простому Человеку. Или, по-вашему, они могут обидеться, если усмотрят в этом намек на то, что они настолько простые и темные, что либеральные писатели вынуждены устраивать для них обеды, чтобы поднять их до того уровня, где их может заметить миссис Хомуорд?»

Он вдруг почувствовал, что устал, что ему нравится мистер Джонсон из Миннеаполиса и что он согласен с ним наперекор всем стимулянтам и всем этическим восторгам своей преображенной Пиони.

Позже пришло еще одно письмо — из Кинникиника, от ректора Т. Остина Булла, который приглашал его выступить на выпускном торжестве колледжа в начале мая.

«Если удастся выкроить время, приезжайте на несколько деньков, отдохнете как следует. Сейчас здесь хорошо — распускается сирень, и всходы овса так красиво зеленеют на фоне черной земли».

Вновь родившийся молодой Гид Плениш ликовал: «Поеду, поеду и, может быть, никогда не вернусь!»

Нет, сказала Пиони, и думать нечего; не может она сейчас бросить стенографию, чтобы ехать на какой-то Средний Запад, и к тому же едва ли Булл и его жена и эта Текла Шаум, бывшая пассия Гида, жаждут ее видеть, и после смерти родителей она растеряла всех своих скучных знакомых на этом скучнейшем Среднем Западе… Ну, и вообще, не для того она заказывала себе прелестные новые платья, да еще платила за них (частично) из собственного жалованья, чтобы красоваться в них перед какими-то фермерами!

Но она заявила, что до его отъезда они должны как следует повеселиться, устроить себе настоящий нью — йоркский вечер, и желание ее было исполнено.

Чтобы вовремя поспеть домой, доктор Плениш за тридцать восемь минут посетил пятерых жертвователей, проехав в общей сложности 474 этажа в скоростных лифтах, где незнакомые грубые люди норовили поддать ему плечом в подбородок; он поехал домой в такси и застрял в заторе на перекрестке; он и его жена надели дорогие вечерние костюмы, которые покажутся очень смешными тем, кто в 1982 году увидит их на картинках в учебниках истории; они снова взяли такси и снова застряли на перекрестке в районе театров, пропахшем бензинным перегаром и итальянской кухней; заплатили за эту неприятную поездку сумму, достаточную, чтобы выкупить из плена мелкого князька; протиснулись мимо швейцара, в чьем взгляде читалось: «А на чай?»; втиснулись в ресторан; унизительно долго ждали, когда их соблаговолит заметить некий член фашистской партии, который обучался диктаторским приемам, состоя на должности метрдотеля; долго ждали, когда девушка, явно настроенная против посетителей, соизволит принять у доктора шляпу; забились в щель между стеной и столиком; не чувствуя голода, выбрали в меню одно из многих куриных блюд; долго ждали официанта; вполголоса сообщили свои пожелания официанту — швейцарскому немцу, настроенному не только против посетителей, но и против человечества в целом; ели редиску, сельдерей, маслины, хлеб, кусочки льда и цветы из вазы, пока им не расхотелось курицы, а потом ели курицу, пока не расхотелось профитролей, а потом ели профитроли и слушали, как за другим столом пререкаются три женщины — дельца, все в костюмах мужского покроя и все пьяные; ждали счета; ждали сдачи; дали на чай вдобавок к сумме счета, достаточной для выкупа довольно солидного князя; выбрались из лабиринта столиков; ждали девушку-гардеробщицу, дали ей пятнадцать центов за хранение десятицентовой шляпы и удостоились от нее злобного взгляда за то, что не дали двадцать пять; ждали, пока швейцар позовет такси;

удостоились от него злобного взгляда за то, что не дали ему на чай; дали ему на чай, еще раз застряли на перекрестке в такси, на одну десятую заваленном окурками и трупами спичек; сообразили, что гораздо быстрее добрались бы в театр пешком; вылезли из такси у подъезда театра; удостоились злобного, нахального и уничтожающе высокомерного взгляда от театрального швейцара, который успел оглядеть их с головы до ног, пока доктор платил выкуп шоферу такси, и презрительно пробормотал: «Провинция!»; предъявили билеты, за которые доктор еще утром заплатил сумму, достаточную для выкупа двух князьков и одного короля; проползли в зрительный зал в хвосте длинной вереницы паралитиков и уселись на свои места, где доктор Плениш, обессилев, впал в забытье и только в начале второго действия очнулся и вспомнил, что уже смотрел эту пьесу.

Затем они вернулись к себе на Чарльз-стрит и не могли уснуть, потому что в доме напротив орало радио, а наутро доктор в самом радужном настроении выехал в Кинникиник, к.

Когда-то до обрыва над озером Элизабет было полтора часа ходьбы по песчаной дороге. Теперь туда вело новое гудронированное шоссе, и поездка от колледжа до озера занимала восемь минут.

На месте домика Придморов, где он провел свою первую ночь с Пиони, стояло деревянное, на каменном фундаменте шалэ, в котором Текла с отцом жили круглый год; а немного поодаль, отделенный от него ярко-зеленой лужайкой, высился поместительный загородный дом ректора Булла, у которого остановился доктор Плениш.

Наступил день выпуска, и оба они уже облачились в свои докторские мантии, мрачные, почти монашеские и очень парадные. Но вся торжественность была нарушена неожиданным происшествием.

Рыжий котенок младшей внучки Булла забрался на дерево, а слезть у него не хватало смелости. Поднялся переполох. Ректор в развевающейся мантии пытался концом бамбуковой удочки подтолкнуть котенка и заставить его спуститься пониже. Все четверо внучат с визгом прыгали вокруг дерева; обе дочери ректора и Текла Шаум со своего крыльца, добродушно улыбаясь, наблюдали эту картину, а из окон второго этажа миссис Булл и молоденькая горничная-негритянка отпускали шутливые эамечания. Доктор Плениш взволнованно помогал советами ректору Буллу, который по-прежнему напоминал лощеного, кудрявого актера, но теперь это был очень старый актер, добрый и снисходительный. С озера тянуло свежим ветерком, и крошечные волны, пробравшись между сухими камышами, набегали на берег.

Внезапно доктор Плениш ощутил острую тоску по этому самому месту, где он сейчас находился; внезапно ему стала невыносима даже мысль о возвращении в огромный город, где каждый час рождал чувство никчемности и каждый год приносил новые поражения.

Текла крикнула:

— Вот вам корзинка! Положите в нее кусок рыбы и привяжите к палке — котенок и сползет в нее!

Дети плясали и хлопали в ладоши, глядя, как корзина поднимается к котенку, но тот понюхал ее, скорчил гримасу и, отвернувшись, стал внимательно разглядывать листья на дереве.

— Но это очень серьезно! — воскликнул доктор Плениш.

— Чрезвычайно серьезно. Заседание может подождать. — согласился с ним ректор.

На горизонте возник сосед-фермер. Он нес на плече длинную лестницу и еще издали кричал:

— Умные-то вы умные, а смекалки у вас нет. Хорошо, что я не учился в колледже. Ну-ка, где эта самая кошка?

— Правильно, — одобрили оба доктора.

Когда фермер полез на лестницу, котенок сердито зашипел, а дети запели: «Где эта кошка; поищи немножко, посади в лукошко!»

Потом Гекла сказала помолодевшему Гидеону:

— Вот теперь вы молодец. Это первый раз, что я вас вижу естественным, ненапряженным. Нет, видно, сердцем вы по-прежнему здесь, в нашей глуши.

Он смущенно посмотрел на нее, тоскуя по ней даже сейчас, когда стоял с нею рядом. Ему показалось, что Текла в пятьдесят четыре года, с седой головой, моложе и жизнерадостнее, чем Пиони, которой нет еще и сорока.

И только тут он вспомнил и спросил о докторе Эдит Минтон, когда-то блиставшей такой холодной красотой. Оказалось, что она уже семь лет как умерла. Где-то здесь поблизости она лежала в земле совсем одна.