Гигиена убийцы

Нотомб Амели

— Вы что, оглохли?

Сконфуженный журналист ретировался и вскоре уже сидел с коллегами в кафе напротив. Он сам не знал, легко отделался или нет.

Собратья по перу слушали пленку молча, но было ясно, что не Таху адресуются их снисходительные улыбки.

— Ну, доложу я вам, это экземпляр, — рассказывал последний пострадавший. — Поди его пойми! Никогда не знаешь, как он отреагирует. Иной раз такое впечатление, что с ним можно не церемониться, он вполне благодушен, и, кажется, ему даже нравятся

вопросы с подковыркой. А потом вдруг ни с того ни с сего лезет в бутылку из-за пустяка и выставляет тебя за дверь, если на свою голову сделаешь ему самое безобидное замечание, причем по делу.

— Гении не терпят замечаний, — возразил один из коллег так заносчиво, словно сам был Тахом.

— И что же? Он мне плевал в лицо, а я должен был утереться?

— В идеале ты не должен был нарываться.

— Легко сказать! Да он изначально готов оплевать весь мир!

— Бедный Тах! Бедный титан в изгнании!

— Бедный Тах? Ну знаете! Бедные мы — это да!

— Неужели ты не понимаешь, до чего мы все его раздражаем?

— Как же, сам убедился. Но работа есть работа, кто-то должен ее делать, правда?

— Зачем? — поддел ехидный собрат, полагая, что это умно сказано.

— А зачем ты вообще стал журналистом, балда?

— Потому что Претекстатом Тахом мне не быть.

— А тебе бы хотелось быть жирным евнухом-графоманом?

Да, ему бы хотелось, и не ему одному. Так уж устроен род людской, что даже самые здравомыслящие его представители готовы бросить все — свою молодость, здоровье, любовь, друзей, личное счастье и еще многое другое — на алтарь иллюзии под названием вечность.

* * *

— Ну что, война началась?

— Э-э… да, сегодня первые ракеты уже…

— Это хорошо.

— В самом деле?

— Терпеть не могу, когда молодежь бездельничает. Итак, сегодня, семнадцатого января, мальчуганы смогут наконец заняться интересным делом.

— Если можно так выразиться.

— А что, вам бы это не было интересно?

— Честно говоря, нет.

— По-вашему, интереснее преследовать с магнитофоном наперевес жирных и немощных стариков?

— Преследовать? Но мы вас вовсе не преследуем, вы сами дали нам согласие на интервью.

— И не думал! Это все проделки Гравелена, черт бы его взял!

— Полноте, господин Тах, вы были вольны сказать вашему секретарю «нет» — этот человек искренне предан вам и уважает ваши желания.

— Не порите чепухи. Он измывается надо мной и никогда не спрашивает моего согласия. Вот медсестра, например, — тоже его затея!

— Ну-ну, господин Тах, успокойтесь. Вернемся к нашей беседе. Как вы объясните оглушительный успех ваших…

— Хотите стаканчик «Александра»?

— Нет, спасибо. Так вот, оглушительный успех ваших…

— Подождите, я смешаю себе.

Алхимическая пауза.

— Из-за этой новенькой войны мне безумно хочется «Александра». Этот напиток надо вкушать с благоговением.

— Понятно.

Господин Тах, как вы объясните оглушительный успех ваших книг во всем мире?

— Никак.

— Но все-таки, вы же наверняка об этом задумывались, у вас должен быть какой-то ответ.

— Нет.

— Нет? Вы разошлись миллионными тиражами от Парижа до самого Китая, и это не навело вас на размышления?

— Оружейные заводы продают по всему миру тысячи ракет ежедневно, и это никого не наводит на размышления.

— Это разные вещи.

— Вы находите? А между тем параллели очевидны. Вот, например, говорят «гонка вооружений», с тем же успехом можно было бы сказать «гонка литератур». Тоже силовой довод, не хуже любого другого: каждый народ бряцает своим писателем — или писателями — как оружием. Рано или поздно мной тоже будут бряцать, начистив до блеска мою Нобелевскую премию.

— Если вы это имеете в виду, я согласен. Но литература, слава богу, не так опасна.

— Только не моя. Мои книги куда опаснее войны.

— Вам не кажется, что вы себе льстите?

— Сам себя не похвалю — никто не похвалит, ведь я единственный читатель, способный меня понять. Да, мои книги опаснее войны, потому что от них хочется сдохнуть, а от войны, наоборот, хочется жить. По идее, почитав меня, люди должны кончать жизнь самоубийством.

— Как же вы объясните, почему они этого не делают?

— Это как раз я объясню, и очень просто: потому что никто меня не читает. В сущности, это может быть и объяснением моего сногсшибательного успеха: я так знаменит по одной простой причине — никто не читает моих книг.

— Парадокс!

— Напротив: попробуй эти бедняги прочесть их, они бы меня возненавидели и в отместку за усилия, которые пришлось затратить, поторопились бы предать забвению. Не читая же моих книг, они находят меня умиротворяющим, а следовательно, симпатичным и достойным успеха.

— Своеобразная логика.

— Зато железная. Возьмите хоть Гомера — он сегодня знаменит как никогда. А много ли наберется подлинных читателей подлинной «Илиады» и подлинной «Одиссеи»? Жалкая горстка плешивых филологов, не более того, — ведь вы, надеюсь, не станете причислять к читателям тех немногих полусонных лицеистов, что еще долдонят на школьной скамье Гомера, думая при этом о «Депеш Мод» или о СПИДе. Вот по этой-то поистине замечательной причине Гомер — классика.

— Если допустить, что это правда, вы в самом деле находите причину замечательной? Вам не кажется, что она скорее печальна?

— Замечательная, и не спорьте! Разве не отрадно истинному, большому, чистому, гениальному писателю — сиречь, мне — знать, что моих книг никто не читает? Что никто не марает своим пошлым взглядом прекрасные страницы, которые вызрели в тайниках моей души и родились в глубинах моего одиночества?

— Чтобы этот пошлый взгляд не касался ваших страниц, не проще ли вообще не печататься?