Гиппокампус
Шрифт:
Из чего сложилось лицо я не понял. Кажется, из пепла и перьев. Они танцевали, выворачивались вовнутрь, имитировали мимику женщины. Она хохотала и у неё был на то повод. Ведь я, погоняемый болью и ветром, шёл прямо в её пасть...
Сияющая голова раскрыла рот так, что перья из зева синхронно двинулись частью на лоб, другой на подбородок - снова сложилась голова, но я понял, что это второе лицо. И снова пасть разинулась.
Она стала ближе ко мне, а шелест перьев громыхал неописуемо и отчего-то противно.
Мои ноги, тяжёлые, больные, сумасшедшие, всё шли без устали и,
Предательство собственных ступней совсем меня доконало. Ведь я пытался тормозить на извилистой тропе. Я не могу сказать точно, что меня ждёт по ту сторону зубов третьей головы, но я счастлив, что так и не узнал. Надеюсь, женщина-птица больше не будет мне улыбаться. Она не стала меня есть. Я был совсем к ней близко, чувствовал её огненное дыхание. И когда снова пасть открылась, на меня обрушились крабы....
Я видел их редко, на самом дне трюма, не знаю, как они там оказывались. Во сне, они летели на меня. Гадкие создания! Красные клешни, белые блестящие гладкие спины. А глаза! Ты видел глаза краба? Два надутых шара. Пустая чернота... Голод! Эти крабы сам голод, все вместе.
Волна из панцирей навалилась на меня всей своей массой. Я слышал, как их клешни щёлкали прямо у моего уха и чувствовал, как они копошатся на моём теле. Гадость, гадость, гадость! Задевая мои веки, ноздри, губы, они бежали куда-то вперёд - я всего лишь мягкое препятствие. Их панцири затмили сам свет и я не мог понять, минута ли прошла, или целый день. Крабы ползли по мне и ползли...
Резко, как по щелчку, панцири исчезли, и прямо передо мной появился Леон.
– Просыпайся, - один из его зрачков был больше другого, и я не мог определиться, в какую из бездн мне смотреть.
– Он ушёл.
– Куда?
– не успев отбросить грубость и безумие сна, как на меня ополчилась жуть и ужас бодрого утра. Мои крабы были действительностью. И их клешни были красными не сами по себе, а от сбежавшей от Томаса крови.
Я поднялся на ноги. Наверху, кольцом стояли матросы, со мной были лишь близнецы, Агустин и Леон. Альбатрос улетел. Высохшими от ветров губами я прошептал: прощай.
– Я думал матрос - это незнающая границ мощь, - Агустин сидел в темноте, невидимый. Только его светлые глаза прямо сияли, как два фонаря. Он плакал, мне так видится.
– И мне казалось, он сможет выстоять, вытерпеть боль любого вида. Но, видимо, это не так. Боль, думается мне, забрала его сразу, как только вы потянули эту кость на себя. Мы снова приняли смерть за сон.
Зрение стало болью, и я прикрыл глаза рукой. Боцман перестал быть тем, кем был, и, в знак этого, раскрасил себя - всё его тело покрылось тёмными пятнами. Сладковатый запах был невыносим, но что ещё сильнее терзало меня, что я никак не мог понять - откуда здесь крабы и почему мы их терпим?
Может они пришли из моего сна? Они сам голод, вот и выползли из конских щелей пожрать моего боцмана! Я схватил сломанное весло и начал отгонять им гадких
– Как? Как мы могли их не заметить!
– Прости. Ночь была страшна и не отпускала, - Леон весь был скорбь. Я догадался - трёхголовая навещает его тоже. Возможно, каждого на корабле.
– Не стоит Юз так убиваться, - Джером стоял наверху на палубе, согнувшись и вглядываясь внизу, руками обхватив колени. Мне казалось, оторви я ему ухо, а он и не поморщится.
– Мы сбросили балласт, это хорошо. Теперь можешь оставить птицу в покое - корабль принял жертву, - он выпрямился и обвёл глазами команду.
– Старый капитан умер, чтоб появился новый. Теперь нужен боцман посвежее.
– Как ты его назвал?
– я не мог смолчать, никак не мог.
– Балластом? А сам ты кто?
– Не злись, мой капитан, успокойся. И перестань отпугивать несчастных трудяг.
– Ты хочешь, чтоб я отдал им Томаса?!
– Сам подумай: ушей на всех не хватит, - сказав это, он помахал на прощание. Не мне или команде, а Томасу. Всякий знает, он его не любил. Мне даже показалось, что Томас был его последней преградой, пусть я и не знаю, на пути к чему. Теперь, когда боцман стал равнодушен к простой матроской жизни, я начал опасаться, что ему захочется продолжать дружбу с огнём.
На печаль времени не хватало, мы сразу принялись снаряжать Томаса на тот свет. Близнецы сетями выловили всех крабов, утащили на палубу и прочь, прочь с корабля, выбросили за борт. Я нашёл длинное полотно, кажется, парусину. На корабле нет мачт, не на что натянуть парус, кроме как на Томаса. Не удивлюсь, что это грубая лошадиная шутка: на корабле есть всё необходимое, все снасти, да вот сам корабль - фальшивка!
Сейчас я сижу в каюте капитана и записываю всё то, что произошло. Сейчас ночь. Я всегда пишу ночью. Всегда надеюсь, что зажжённая свеча упадёт на журнал и спалит его вместе со мной. Вместе со всем кораблём. Тогда некуда будет писать, да и не кому. А команда пускай тонет дальше.
Может, я так и поступлю. Но сначала, допишу всё до конца. Странная потребность, согласись? Зачем я слепну здесь, в полутьме, ломаю свой язык, чтоб лучше изъясниться? Как будто ты существуешь! Как будто Грегори сможет прочесть и похвалить, сказать, что я всё сделал правильно и нет моей вины ни в чужих ошибках, ни в чужих смертях.
Смотри, друг: если рукопись прервётся, значит, я утонул в роме.
Закончить бы на этом, больше нет сил! Прости за депрессию, как говорят на твёрдой земле. В море такая глупость карается ударом под палящем солнцем.
А ведь я обязан рассказать тебе о чем-то важном.
Мы вытащили Томаса наверх, и застали блюющего Бьёрна. Волна отравления пошла на нас - моряки ели крабов.
Игорь сварил их в камбузе. Команда Джерома расселась вокруг миски с крабами и каждый, взяв красное тельце, ломал конечности краба в поисках мяса. Джером сидел и курил. Всё его лицо так и сияло! Никто из нас даже не сказал толком ничего, а Джером уже дал ответ: