Гитл и камень Андромеды
Шрифт:
Я, конечно, в этом деле из первопроходцев и была истовым фанатом своего дела, но еще в Питере знала, что в Израиле с алтайскими петроглифами делать нечего. Надеялась пристроиться при музее, художниках, выставках, все-таки я и в этом кое-что понимаю, считалась не последним человеком в соответствующих кругах. Да и историю искусства знаю неплохо, могла бы преподавать. Только никуда меня не брали, вот и стала мечтать о кафушке. О чем-то небольшом и уютном с кружевными занавесочками и маленькими столиками. С запахом сдобы и кофе. С постоянными посетителями и звоном такой старинной кассы, выкидывающей мелочь на медный подносик. Как во французских фильмах.
А там уж между делом и разговорами с постоянными посетителями можно уткнуться в искусствоведческий журнал, обдумать проблему,
Но мысли разбегались, идеи исчезли, вид и пейзаж, открывавшиеся из окна, только отпугивали, а Мишка совсем отдалился. Ходил на свои курсы, сдавал экзамены и словно мехами какими раздувал клокочущий внутри него мрак. Иным словом это состояние и не назовешь — все его раздражало, все! А больше всего раздражала мысль: за каким чертом мы сюда приехали?! С этим он вставал, с этим ложился. И пришел к выводу, что нужно работать на отъезд. Все в это вложить. Записался на курс английского, разослал не меньше полусотни своих автобиографий по разным университетам мира и ждал ответов. Ответы приходили неутешительные: «Мы были бы счастливы, но…»
— Ничего! — бормотал Мишка, — придет и положительный.
Положительный пришел, наконец, из Беэр-Шевы, но Мишка его даже рассматривать не стал.
— Пусть сами барахтаются в своей пустыне! Я еще докажу!
Мне это надоело. И я принялась бродяжничать. Два года бродила по стране, заезжала в самые дальние уголки, знакомилась с людьми и достопримечательностями. Ну, не бродяжничала, конечно, но находилась в постоянном поиске какого-нибудь начала или конца, за которые можно уцепиться. И твердо знала: даже если Мишку позовут заниматься математикой в один из заморских университетов, в Америку или даже в Европу, я останусь тут. Почему и зачем — не знаю. Все сходилось на том, что надо отсюда бежать и незамедлительно, но есть такие состояния, которые ни практическими, ни непрактичными душевными причинами не объяснишь. Только идеология тут ни при чем. Я хоть и считалась воинствующей сионисткой, никогда ею, в отличие от Саши Корха и собственного благоверного, не была. Я не к историческим камням возвращалась, а шла навстречу чему-то, чего избежать нельзя было. Называйте это судьбой или блажью, как хотите, только я знала: мое место — здесь. Но где именно?
Поехала сначала в Беэр-Шеву, решив, что, если место позовет, я Мишку как-нибудь уболтаю переехать. Но место не позвало. Более того, по сравнению с ним даже наша Щель показалась привлекательной. Побродила по пыльному скучному городку, лишенному достопримечательностей, и отправилась на автобусе в пустыню. Тогда наша пустыня тянулась до самой Африки, до Суэцкого канала. Много ее у нас было. Тоже ведь своего рода море, песок кочует волнами, тишина, даль… Только пустыня меня сразу оттолкнула. Хоть и красивым показался сверкающий мириадами слюдяных вкраплений ребристый пол, пусть и вызвали удивление розоватые стены-отроги, по которым сказочно разливался невнимательный лунный свет, но душа на все эти красоты не отозвалась. Акриды и пески, жара и несложная игра теней — это не для меня. Не пустынный я человек. Нет во мне страсти к одиночеству и эстетическому минимализму.
Следующий бросок — в Иерусалим. Куда же еще? Но не отозвалась душа и на иерусалимский призыв. Старый город показался скоплением камня и людей, не имеющих между собой ничего общего. Да и стенка эта… ну, стена… не прошибло. Я даже поленилась засунуть в щель между камнями заранее заготовленную записочку. А уж пестрый арабский базар, пахнущий козами, и церкви, втиснутые между домами… He-а… Новостройки, те и вовсе ни в какие ворота! Ни одного гармоничного здания, ни одной с умом затеянной и выполненной постройки. А лачуги! А чахлая зелень! Вверх и вниз, вверх и вниз. Словно наломали, накрошили камень и глину, а потом приделали окна и двери, так и живи. Нет! Не мое это, вот хоть ты тресни!
Впрочем,
Свят, свят, град, град… небесный и земной с заварным кремом из камней и облаков между ними. Будьте ласка, положите мне кусочек этого дивного блюда на тарелочку с голубой каемочкой! И никуда от этого восторга перед святостью места не денешься.
Вот и я тащила бренные кости по замусоренным кишкам иерусалимских улиц, восторгалась чему-то и тут же себя одергивала — ну, не о чем слезы лить! Нет вокруг никакой такой неземной красы. Хуже того — не на чем глаз остановить!
А он, глаз, все равно подергивался влажной дымкой, словно перед ним покадили едким дымом. И тут кто-то кидается мне на шею. А после короткого замешательства выясняется, что это Лилька. Мы с ней подрабатывали экскурсиями в Павловске и Царском Селе. И какая же она там была патриотка Питера! Ах, ах! Старички-пенсионеры уходили с ее экскурсий помолодевшими, а девицы прямо от нее бежали поступать на искусствоведческий факультет. И вот — такая неожиданная встреча! А Лилька даже удивиться не позволила, тут же затарахтела:
— Как я рада, что ты обосновалась в Иерусалиме! Другого города тут нет! В ином месте жить просто невозможно и непристойно. Когда я ступаю по этим древним камням, у меня начинают гореть подошвы! Ты уже ходила по стене вокруг Старого города? Сегодня же я тебя туда поведу! Нет, но как же я рада, что именно ты встретилась мне именно сегодня!
И чего она так рада? И когда она успела так меня полюбить?! После того как я защитилась, а она кандидатскую провалила, мы были даже не на разговорных началах. До невозможности завистливая дрянь-баба. И надо же — родней человека во всем этом святом городе мне нынче не сыскать! Воистину, воля Твоя, Господи, и забавляешься Ты нами самым безжалостным образом.
Разумеется, мы с Лилькой пообнимались, погуляли и на ее любимую стену сходили. А я все соображала, как бы это мне обойтись без обмена адресами и телефонами. Не могла я доставить Лильке такое удовольствие.
Она — в Иерусалиме, а я — в занюханной Петах-Тикве!
Однако оказалось, что она еще не совсем здесь, тогда как я уже, можно сказать, была не совсем там. Так что я записала телефон Лилькиного временного пристанища, общежития для приезжих при курсах по изучению иврита, обещала позвонить, как только вернусь из командировки (Какие круглые глаза! Какое вытянувшееся лицо! Я — работаю! Меня посылают в командировки!), и с облегчением растворилась в иерусалимском мареве. А после этой встречи Иерусалим для меня погас. Небесный исчез, и земной померк. Больше я туда в мой скитальческий период не ездила. Неровен час, снова встречу противную завистницу и придется давать ей отчет о моей жизни-нескладухе.
Считайте, что Иерусалим все еще меня ждал. Я собиралась приехать туда, уже устроившись, снять номер в хорошей гостинице и рассматривать город как благополучная туристка. Надеялась при столь благоприятном стечении обстоятельств все-таки полюбить этот город нелегкою любовью. Заранее скажу, большой любви между нами и сегодня нет, но отношения вполне добрые. И когда лениво завтракаешь в ресторанчике Американской колонии ранним зимним утром, и клубы тумана, поднимающиеся из долины, доползают почти до каменных ступеней, а старый город колышется в этой сизой пене, то ли земной, то ли небесный… и то ли мэрия забыла выключить ночную подсветку, то ли включили подсветку на небесах… что там говорить! Но в те времена, о которых идет речь, мне и кофе с булочкой были не по карману, а в этой Колонии цены такие, что и богатые америкашки крякают, вытаскивая пухлые бумажники. Так что я оказалась права: любовь к месту, если она не вспыхивает вдруг от ничего, как сухая солома и русская женщина, требует времени, покоя и денег.