Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера

Гофман Генрих

Пока мы ехали от «Вольфсшлюхта» до павшего Парижа, Гитлер сказал:

– Я так рад, что Париж спасен. Какая была бы тяжелая потеря для европейской культуры, если бы этот чудесный город пострадал [8] .

Один случай он никак не мог забыть – когда побывал в опере.

– Это моя опера! – вскричал он весело. – С ранней юности я мечтал увидеть этот великолепный образец французского архитектурного гения!

Война, власть, политика – все было забыто, и он ходил по зданию Оперы, как будто собирался навсегда запомнить все его уголки.

8

Тем

не менее 23 августа, за два дня до освобождения оккупированного Парижа, Гитлер приказал взорвать все парижские мосты, даже если при этом могут быть уничтожены памятники искусства, а после сдачи Парижа – стереть его с лица земли тяжелой артиллерией и снарядами «Фау-1». К счастью, оба приказа не были выполнены. (Примеч. пер.)

Еще он посетил Дом инвалидов, где долго стоял в благоговейном раздумье, будто разговаривая с великим императором.

– Это был величайший и замечательнейший миг моей жизни, – тихо сказал он.

Осенью 1940 года завершилась подготовка к операции «Морской лев» – вторжению в Британию. Откомандированные войска уже сконцентрировались в районах высадки на побережье Ла-Манша, военно-морские и воздушные силы стояли наготове, и Гитлеру оставалось лишь нажать кнопку, чтобы операция началась. Британия тоже находилась в полной боевой готовности, с часу на час ожидая стремительной атаки… Но ничего не произошло.

Отказ от операции породил множество слухов и догадок. Все знали, что, разгромив Францию, Гитлер твердо намеревался сокрушить Великобританию; но в последний момент передумал и решил вместо этого напасть на Россию и, таким образом, повернул ход войны так, что итогами ее историки будут заниматься еще много лет.

Сам я не знал ни о планах, ни о подробностях операции «Морской лев», ибо в этом случае, как и во всех остальных, Гитлер следовал своему неизменному принципу: каждому отдельному человеку заранее нужно сообщать только те подробности, которые необходимы ему для выполнения своей роли в общем замысле. По этой причине события осеннего вечера 1940 года, кажется это было 19 или 20 сентября, не произвели на меня никакого особенного впечатления – в то время.

Я, как обычно, обедал в берлинской рейхсканцелярии и, явившись туда, ощутил какое-то сильное напряжение между приглашенными гостями. Я понял, что в тот день на совещании по положению на фронте участники высказывали диаметрально противоположные взгляды, и вся компания сидела как на иголках, ожидая прихода Гитлера в мучительной неизвестности.

– Если он все-таки отдаст приказ сегодня в десять вечера, – услыхал я слова штабного офицера, – мы принесем глупую и бессмысленную жертву. Нам это будет стоить тысяч жизней, а большая часть флота погибнет.

Пока я раздумывал над этим критическим замечанием, два офицера морского и воздушного штабов отвели меня в сторону.

– Герр Гофман, – сказал один из них, как только мы отошли на достаточное расстояние, чтобы нас не слышали остальные, – очень важно, чтобы в таких погодных условиях Гитлер не приступал к выполнению своего плана, и начальники штабов дали нам указание убедительно попросить вас помочь нам и уговорить Гитлера отказаться от его намерений.

– Каких намерений? – осведомился я.

– Пока я не могу этого сказать. Но если эта колоссальная операция начнется в такое ненастье, она окончится катастрофой для всей страны.

– И что же, господа, вы ждете от меня?

Вы не хуже меня знаете, что если Гитлер на что-то решился, ничто и никто, даже Геринг и Ре дер, не могут заставить его передумать, и любая попытка его переубедить только укрепит его решение.

– Пусть так! Именно поэтому мы, военные, не смеем n пытаться с ним спорить. На сегодняшнем совещании штаб сделал все, что мог, но мы добились только отсрочки окончательного решения до десяти вечера сегодняшнего дня.

В голосе офицера звучала настойчивость.

– Ради бога, герр Гофман, придумайте какой-нибудь ваш знаменитый анекдот, постарайтесь увлечь его разговором, пока не пройдет десять часов.

Я, как обычно, сел слева от Гитлера и глубоко задумался. Хотя я по-прежнему не подозревал, о чем идет речь, мне было понятно, что проблема, какова бы она ни была, имеет жизненно важное значение. Затем я поймал себя на другой мысли. А что, если Гитлер прав, а военные советники ошибаются? Известно, что такое уже бывало раньше, и они слишком многого хотели от простого фотографа, прося его вмешаться и повлиять на решение Гитлера. Но военные придерживались столь единодушного мнения, что я решил попробовать выполнить их просьбу.

За столом Гитлер не любил говорить о делах, и, как только мы поднялись, я пустился в болтовню: поговорил о новостях, рассказал несколько последних анекдотов и перешел от сегодняшнего дня к байкам из «старых добрых времен», которые, как я знал, Гитлер очень любил. Я говорил о баварской революции 1918 года и последующих событиях 1919 года. Сначала Гитлер казался рассеянным и невнимательным, но это были увлекательные времена, а так как я сам находился в гуще событий, то история от повторения становилась только интереснее. Постепенно я завладел его вниманием, наконец он полностью погрузился в разговор и стал засыпать меня вопросами. Эти вопросы оказались неожиданной удачей и дали мне возможность и дальше молоть языком, в противном случае я просто не знал бы, что делать, поскольку запас историй подходил к концу. У меня уже начинала кружиться голова, как вдруг Гитлер поднялся.

– Господа, – сказал он, – я устал. Сегодня вечернего совещания не будет.

Я посмотрел на часы – почти полночь!

Когда Гитлер уходил, на его лице играла загадочная улыбка. Напряжение тут же спало. Два моих офицера поспешили ко мне.

– Гофман, когда германский народ узнает, что вы сегодня совершили, он будет вечно вам благодарен.

И лишь намного позже, в 1954 году, я узнал от доктора Курца, который в тот раз тоже находился в ставке, что именно тогда решался вопрос о начале вторжения на Британские острова!

Я так никогда и не узнаю, правильно ли поступил. Но я уверен, что Гитлер уже сам пришел к нерадостному выводу о том, что штабные правы и что он должен отменить первоначальный приказ. И он ухватился за представившуюся возможность, которую я дал ему своей болтовней, чтобы сделать это молча и незаметно и не потерять лица.

После завершения французской кампании и подписания перемирия в Компьене Гитлер с коротким визитом приехал на французский фронт и затем удалился в Оберзальцберг. Хотя в то время он был вполне уверен, что окончательная победа у него в руках, слишком многое тревожило его, чтобы он мог позволить себе успокоиться по-настоящему и надолго. Его ум не покидала мысль, что затишье на фронте ни в коей мере не свидетельствует об окончании войны, и он еще более сосредоточенно взялся за разработку планов, которые могли принести окончательную победу и скорый мир.