Гитлер. Неотвратимость судьбы
Шрифт:
Не было, наверное, ни одного пункта программы конференции, по которому Черчилль не вступал бы в горячие споры со Сталиным. Рузвельт больше предпочитал молчать: обещанная Сталиным война против Японии пока перевешивала все его европейские интересы. И если говорить о Ялтинской встрече в целом, то, конечно, Сталин мог записать ее себе в актив — хотя бы только потому, что в очередной раз весьма убедительно доказал в Ялте всему миру, что основной вклад в дело разгрома нацистской Германии сделал Советский Союз.
Ялтинская конференция стала тем моментом в политической карьере Сталина, когда реальность подтвердила для него самого его имидж, в значительной степени им же самим и созданный. И что бы там ни говорили, но именно под его руководством была одержана, возможно, великая победа в самой страшной из всех войн. При этом маршал
Была и еще одна довольно важная причина успеха Сталина в Ялте — медицинская. Если мы вспомним, что в Крым все три руководителя государств прибыли в сопровождении своих врачей (Сталина сопровождала целая бригада во главе с его личным врачом В. Виноградовым), то многое станет ясным. И чего в этом отношении стоит только одна фраза Филиппа Ваденберга: «Три человека, сидевшие под надзором и опекой своих личных врачей, торговались о дележе добычи, подобно трем одряхлевшим беззубым львам».
Да и большой любитель армянского коньяка был в Ялте только тенью прежнего Черчилля. Премьер Британии был настолько подвержен депрессиям, что уже летом 1944 года заявил тому же Морану, что очень боится покончить с собой. В этом не было ничего удивительного: с 1944 года Черчилль страдал временной потерей памяти. «Похоже, — писал в своем дневнике начальник британского генерального штаба генерал А. Брук 28 марта 1944 года, — что он не в состоянии сосредоточиться даже на пару минут и все время уклоняется от темы».
Гитлер воспринял Ялтинскую конференцию как очередной фарс своих врагов. Назвав себя «последней надеждой Европы», фюрер заметил, что поражение Германии будет огромной трагедией и для всей Европы. Более того, в одном из своих последних монологов он нарисовал картину будущего, которая оказалась на удивление более точной, нежели та, которую увидели лидеры союзных стран в Ялте. «С поражением рейха, — говорил он, — и в преддверии появления азиатского, африканского и, возможно, южноафриканского национализма в мире останутся только две великие державы, способные противостоять друг другу, — Соединенные Штаты и Советская Россия. Законы как географии, так и истории вынудят две эти державы испытать свои силы на поле брани либо в сферах экономики и идеологии. Эти же самые законы делают неизбежным, что обе эти державы станут врагами Европы. И в равной степени очевидно, что обе эти державы рано или поздно будут искать поддержки единственной выжившей в Европе великой нации — германского народа…»
Комментарии, как принято говорить в таких случаях, излишни…
ЧАСТЬ VII
ЯД И ПУЛЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
«Перед тем как я отправился в рейхсканцелярию, — вспоминал один из ответственных работников Генерального штаба, откомандированный в Ставку фюрера в марте 1945 года, — один из офицеров штаба предупредил, что я должен быть готовым к встрече с совсем с другим человеком, который имеет мало общего с Гитлером, знакомым по фотографиям, кинохронике или предыдущим личным встречам. Он сказала, что я увижу перед собой изможденного старика. Действительность, однако, намного превзошла все ожидания. До этого я лишь дважды мельком видел Гитлера: в 1937 году на открытии мемориала павшим и в 1939 году на параде в честь дня его рождения. Тот Гитлер не имел ничего общего с развалиной, к которой я явился 25 марта 1945 года и которая устало протянула мне для рукопожатия трясущуюся руку… Физически он производил жуткое впечатление. Тяжело, с видимым усилием волоча ноги, он шаркающей походкой вышел из своих личных помещений в бункере и направился в комнату для совещаний. У него отсутствовало чувство равновесия. Если на этом коротком пути ему приходилось останавливаться, то он должен был либо сесть на одну из стоявших здесь скамей, либо держаться за собеседника… Глаза его были налиты кровью. Все предназначенные для него документы печатались шрифтом утроенного
Все это было на самом деле так. Гитлер производил впечатление полуживого старика, и тем не менее его умственное состояние было нормальным. Да, он выглядел усталым и больным, но даже теперь ему удавалось демонстрировать феноменальную память. Из множества докладываемых ему противоречивых сообщений он быстро распознавал главное, интуитивно улавливал наметившуюся опасность и реагировал на нее должным образом. Другое дело, что положение ухудшалось с каждым днем, и Гитлер впадал все в большее отчаяние. «Вспышки ярости случались у него все чаще, — вспоминал Альберт Шпеер, всегда считавший самообладание «одним из самых примечательных качеств Гитлера». — Иногда он переходил на очень высокие тона, бесновался, орал, ругался. Тем не менее я неоднократно имел возможность восхищаться его самообладанием».
Да и многие другие свидетели последних дней жизни Гитлера отмечали то удивительное хладнокровие, с каким он шел навстречу концу и ту «решительность», с какой он без малейших эмоций принял решение остаться в Берлине до самого конца.
Многие историки и биографы Гитлера объясняют столь ужасный его внешний вид тем, что стараниями врачей к концу войны фюрер стал законченным наркоманом, так как в течение многих лет принимал до 150 таблеток в неделю, которыми его потчевал главный врач Морелль. На самом деле это было не так. Конечно, многочисленные таблетки и инъекции делали свое дело, и тем не менее наркоманом Гитлер не был. До самой последней минуты он находился в состоянии вменяемости и отвечал за свои действия, о чем говорили не только врачи, но и фельдмаршал Альберт Кессельринг, который еще в середине апреля 1945 года восхищался «духовной мощью» Гитлера. Но это не может не вызывать некоторых сомнений. Ведь «духовная мощь» проявляется прежде всего в поступках. И вряд ли ею мог обладать человек, который по любому поводу впадал в истерику, винил во всех смертных грехах кого угодно, но только не себя, и готов был уничтожить оказавшийся недостойным его гения весь немецкий народ.
Гитлер все еще продолжал говорить о скором переломе в войне, одному только ему известном чуде и о том новом мощном оружии, с помощью которого это чудо и будет осуществлено. А что еще ему оставалось? Опустить руки и признать собственное поражение? На подобное он был не способен, как не был способен признать свою вину Сталин в полнейшей неготовности Красной Армии к войне. Помимо всего прочего фюрер прекрасно понимал, что стоит только ему окончательно отпустить поводья, как разразится всеобщий хаос, и именно поэтому он, когда ему донесли о словах Гудериана, заявившего Риббентропу, что исход войны предрешен и Германию ждет очередное унижение, почище того, которое страна пережила в 1918 году, впал в истерику.
Здесь Гитлер не придумал ничего нового и вел себя так, как на его месте поступил бы любой правитель. Достаточно вспомнить октябрь 1941 года, когда Сталин собирался покинуть Москву, но в то же время отдал приказ расстреливать на месте любого жителя столицы за панику. И это был тот самый Сталин, который намеревался вести через болгарского посла переговоры с Гитлером о сепаратном мире.
— Да, это так, и сообщение об огромной численности русских войск, готовящихся наступать на Берлин, есть самый большой блеф со времен Чингисхана. Если бы только вы верили, что войну еще можно выиграть, если бы у вас была по крайней мере вера в это, все было бы хорошо… Если бы вы могли хотя бы надеяться, что мы не пропали! Наверняка вы в состоянии надеяться… Этого было бы достаточно, чтобы поднять мне настроение…
В этой фразе был весь Гитлер. Страна дымилась в руинах, на фронтах каждую минуту бессмысленно гибли тысячи людей, а его волновало только собственное настроение. «За исключением момента, — писал генерал Гальдер, — когда он достиг вершины своей власти, для него не существовало Германии, не существовало германских войск, за которые он лично отвечал. Для него — сначала подсознательно — существовало только одно величие, которое властвовало над его жизнью и ради которого его злой гений пожертвовал всем, — его собственное «я».