Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)
Шрифт:
Он вгляделся в Катю, неуверенно обернулся к Вере и проговорил:
— Нет. Я бы хотел оставаться.
— Вот-вот, оставайся, — сказала Катя, — ты мне не мешаешь… Я недолго. Я только бы хотела знать — мне что, ни хрена не полагается?
Вера с изумлением уставилась на эту фантасмагорическую женщину, которую не видела несколько лет… Мать располнела, огрузла, волосы красила в цвет воронова крыла, и рысьи светлые ее глаза на фоне черных волос были насыщены пронзительной животной яркостью.
Катя потрясла газетой «Комсомолец Узбекистана», где в идиотской статье местного журналиста о весенней выставке
— Вот это, говорю… Мне ни хрена не полагается? Ты, значит, картинками будешь торговать, жиреть-наживаться, а я вроде ни к чему отношение не имею?! Мне часть не положена? Я, значит, в тебя тыщи не вкладывала…
Вера расхохоталась. Оборвала смех, вгляделась, наклоняясь, в подъездной темноте, в это возбужденное лицо, и вновь звонко расхохоталась.
— Ты?! — спросила она. — О чем ты? Что ты хочешь?
— Половину! — гордо сказала мать. — По справедливости…
На Веру напал приступ жесточайшего смеха. Это была настоящая истерика. Она хохотала, привалясь к стене подъезда, отирала слезы и опять заливалась неостановимым смехом.
Мать ударила неожиданно и точно: кулаком в лицо. Вера отлетела к батарее, но удержалась на ногах и ринулась на мать.
Они сцепились… Несколько мгновений ошеломленный Дитер видел только мелькание рук, ног, Верину закинутую голову, слышал тяжелое дыхание и подвизгивающий мат той, пожилой, женщины… Наконец он бросился между ними, оттаскивая страшную тетку от Веры, пытаясь схватить и блокировать ее молотящие кулаки… Наконец ему удалось выпихнуть ее из подъезда и захлопнуть дверь. Вера схватила Дитера за руку, и они бегом вознеслись на четвертый этаж.
— Спокойно, спокойно… — приговаривала она нервно, поворачивая ключ в двери… — Кофе не будет хуже ни на йоту, обещаю вам…
В тесной прихожей она включила свет, сказала:
— Проходите в комнату… Это к вопросу о нашем интервью: тут, кроме Советской власти и КГБ, беззащитного художника в собственном подъезде поджидают опасности.
— Какая ужасная женщина! — сказал он, качая головой и все еще тяжело дыша…
— Да уж, не подарок, — согласилась Вера, подходя к зеркалу и ощупывая кровоподтек на скуле. Отдернула руку, поморщилась…
— Вы… с ней знакомы ранее?
— Довольно близко, — сказала она. — Это моя мать.
— О!!! — Дитер какое-то время обескураженно стоял, обдумывая то, что она сказала, наконец осторожно спросил:
— Но… тогда… как получилась… вы, Вера?!
Она обернулась, рассеянно ища на полке флакончик с йодом, который всегда здесь стоял, так как ей часто случалось занозить руку со всеми этими подрамниками и прочими деревяшками. Наконец, нашла… Теперь надо было найти и ватку…
— Когда-нибудь расскажу, как я получилась… Тут не обошлось без святого духа, частенько поддатого…
— Пустите, я! — сказал он, забирая у нее из рук ватку с йодом и осторожно промакивая ссадину на ее лице… — О-о… боюсь, вот это красное под бровью завтра станет э-э-э… зеленяк?…
Она смотрела на себя в зеркало, с горечью думая, что именно сегодня ей так бы хотелось хоть немного ему понравиться…
— А это оригинально, нет?… — спросила она. — Явиться на открытие какой-нибудь выставки:
И опять прильнула к зеркалу, изучающе себя рассматривая. Он подошел к ней сзади… Несколько мгновений они смотрели друг на друга в зеркале.
— Вы, конечно, понимаете, Вера, — сказал он, — что я приехал сюда из-за вас…
Она застыла… Смотрела на него, не шевелясь… Он коснулся губами ее бритого затылка, закрыл глаза и тихо произнес:
— Колюк-чая нем-ножь-ко…
То, что Лёня исчез, испарился из ее жизни, она обнаружила недели через две…
Несколько раз звонила ему домой, попала на маму, Маргариту Исаевну. Та суховато ответила, что Лёня в командировке в Ленинграде, приедет через неделю. Но через неделю Вера и сама уехала в Москву, на ежегодную выставку в Манеже, и там с месяц привычно толклась по мастерским нескольких знакомых художников, по выставкам, по театрам… Вернулась уставшая, раздраженная, — как это бывало всегда, когда она отрывалась от холста, — и с неделю приходила в себя: жадно рисовала, набрасывала эскизы, делала этюды. Готовилась к настоящей работе… Все это время звонил Дитер. Он и в Москву звонил, собирался приехать, увезти ее с выставкой в Кельн, говорил нежности подолгу, бурно, не сдерживаясь, — словом, оказался каким-то нетипичным немцем…
Тут она, уже в панике, обнаружила, что не видела Лёню бог знает сколько!.. Как же так, где же он, почему не приходит, не нудит здесь, не пилит ее за то или другое неверное слово, неправильное ударение, разболтанную походку, жуткую худобу… Почему не рвется смотреть картины, без которых, бывало, и недели не мог прожить!..
Она опять позвонила, опять нарвалась на суховатую Маргариту Исаевну, которая ее — вдруг поняла Вера, — никогда не любила; та сказала, что Лёня сейчас страшно занят по одному важному, очень важному делу… но она передаст ему, что Вера звонила… может быть, он и найдет время заскочить к ней… Так и сказала: «может быть»… Вера преодолела в себе желание швырнуть трубку, вежливо поблагодарила, повесила трубку на рычаг и вышла из будки…
Она звонила из автомата на Сквере… Гиганты-чинары уже покрылись густой листвой, молодой, нежной, еще не тронутой пылью… По всему парку трепетали солнечные звонкие тени, в прорехи листвы ослепительный полдень посылал пучки фиолетовых стрел. По обочинам дорожек сирень тихо баюкала в зелени лиловые кульки соцветий…
Странно, подумала Вера… что стряслось? Неужели его так задело, что в тот вечер Дитер не явился в гостиницу? Но ведь он разыскал Лёню на другой день, перед отъездом, и извинился, и Лёня велел «не брать в голову», и все такое?…
Ей и самой показалось странным то упорство, с каким она добивалась увидеть его, словно ей чего-то остро недоставало — в работе, в воздухе… в жизни!
И вдруг он появился.
Приехал к концу занятий в мастерскую, — опять с пирожками, с бутылкой красного сухого вина… Легкий, даже веселый, как всегда, долговязо-элегантный…
— О, вы отрастили волосы… это правильно! Имидж надо иногда менять… Повернитесь в профиль: да, я предполагал, что вам пойдет «каре»… Такой легкий намек на югендштиль… нечто… немецкое, да? — и, не давая ей огрызнуться: