Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)
Шрифт:
— Эта наша история… это — «Золушка»? Он ответил:
— Нет, это — «Три поросенка», только третьему и дом удалось выстроить, и серого волка в него затащить…
…Ужасно не хотелось уезжать…
Сначала Вера боялась, что не отыщет мать — ведь она так ни разу и не бывала у той, знала лишь, что живет она где-то на Домбрабаде… Но в первый же день после приезда догадалась зайти к Сергею, которого тоже не видела много лет. Дядя Валя-то умер давно, еще в восемьдесят шестом, после двух инсультов, — Вера тогда уже была в Германии, — а Сергей с Наташей и двумя девочками
Серега в темноте прихожей сначала не узнал ее, потом ахнул, втащил в дом и прижал к своему брюху, довольно безобразному.
— Мыша-а-асты-и-ий! — проорал он. — Елки зеленые, Верка, — как живая!
И еще минут десять не мог прийти в себя, снова набрасывался, обнимал и разговаривал слишком громко: — «Красивая, елки, такая иностранная, блин, молодая!» — как позже объяснил, «приглох» по наследству — отец тоже под старость стал как пень.
В доме оказалась только старшая дочь — крепенькая, в Наташку, девушка лет двадцати. Она и сварганила им стол буквально за несколько минут, и очень кстати — Вера не завтракала в гостинице, как-то не хотелось, а тут, у Сереги на кухне, с удовольствием попробовала всего. Наташка всегда была отличной хозяйкой.
И вот тут-то все и выяснилось в мгновение ока.
…Вот она, направо…
В большой палате стояло шесть коек, и у окна, на крайней, лежала мать, хотя опознать ее сейчас было трудно: почти незнакомая старуха. Она спала или лежала с закрытыми глазами.
Вера села на стул рядом с кроватью и изучающе уставилась на обтянутое кожей темное лицо, обнажившее прежде незаметные монгольские черты…
Вера ничего не чувствовала… Мать уже несколько недель назад, сказал доктор Арутюнян, исчерпала все мыслимые сроки…
— Ну? — спросил Сергей, посерьезнев. — Ты-то приехала — с матерью прощаться?
Вера так и осталась сидеть с кружком огурца на вилке.
— Откуда ты знаешь?
— Нет, это ты откуда узнала, что она на последних днях?…
И дальше уже говорил только он, рассказывал, как в последние годы, когда заболел дядя Валя, мать как-то прибилась к ним, стала ходить за старичиной, даже когда тот совсем беспамятный лежал после инсульта… Помогала с детьми, и вообще, присмирела, — знаешь, видно, любой человек под старость хочет приютиться к кому-то… В последние годы в ателье Дома быта подрабатывала — тут, рядом… починка-ремонт одежды… то, другое… Хотя и на большее была способна — вот, Наташке и девочкам шила шикарные шмотки… — Серега от избытка чувств говорил — «щикарные!»…
— Ну, вот, так и получилось, что когда она сама слегла… Наташа моя встала на вахту… Приняла, значит, эстафету… А ты, Верка, — в гостинице, что ль? Ну, ты обижа-а-ешь! Давай, к нам перебирайся, — вот, похороним мать по-человечески, я тебя повезу на Чимган, за Брич-Муллу… Ты там сколько лет не была? У меня «Москвич» старенький, но еще фурычит… Там, у вас, в Германии, хрен ты такие красоты увидишь…
— Я
— Мышастый, мать-то мы в лучшую клинику положили, ты не думай. И, знаешь что, — у нее дене-е-ег… до хрена! Прямо уж не знаю — откуда, но, подозреваю — не-ме-ря-но! Это я — чтоб ты знала. Учти, все — тебе, даже и не думай! Я сейчас вспоминаю, как ты всю жизнь тут бедовала… как мой отец, добрая душа, тебя подкармливал… Худющая, бродячая… как бездомная собака!.. — Вдруг он скривился, всхлипнул… Вера удивленно и растроганно подалась к нему: неужто всплакнул, Серый? Постарел, бедняга…
— Ну, брось… — мягко проговорила она, обнимая его за плечо. — Ты еще вспомни, как научил меня курить в пятнадцать лет…
— Пап, надел бы ты рубашку, — сказала дочь, — сидишь распустехой…
…Мать вдруг качнула головой и открыла глаза. Минуты три смотрела на дочь безо всякого выражения, так что Вера даже усомнилась в словах доктора. И вдруг слабым, но ясным голосом сказала:
— Ты что?… Чего ты? Явилась… Ну, что ей сказать на это?
— Явилась привет передать. Лидусю помнишь, — соседку? На Васильевском…
Мать помолчала, и таким же ясным слабым голосом сказала:
— Нет. Не помню… что за соседка… Ты, Верка, всегда дурноватая была…
Вера собралась уже подняться и уйти отсюда, не понимая — что за блажь пришла ей в голову — мчаться в Ташкент за каким-то разговором, которого просто не может произойти.
— Вот, подыхаю… — вдруг сказала мать… — Давно пора… должна была… вместе со всеми, тогда… С мамой, папой… С Володей… Сашей… Если б тогда померла, я бы в рай попала…
— Ну вот, видишь… Рай! А говоришь, что Лидусю не помнишь…
Мать опять качнула головой на подушке, проговорила:
— Лидуся… добрая была…
Вера наклонилась к ней, взглядом мгновенно охватывая, отпечатывая в себе эти сухие морщины, обтянутый кожей острый подбородок, круглые мослы монгольских скул… Под простыней лежало тело, в котором она, Вера, была кем-то случайно зачата и чудом не выкинута на помойку…
— Ната-ашка хо-одит… — тяжело протянула, как простонала, мать… — Наташка хорошая… Циля тоже хорошая… только давно… и Хадича, узбечка… дала мне молока…
Боже, подумала Вера, всю жизнь барахтаясь в пучине зла и вражды, алчности и преступления, сейчас, на пороге смерти, эта нищая перебирает крохи доброты, которые ей перепали…
— Мама… — проговорила она. — Я приехала повидаться и… попрощаться с тобой… Давай простим друг другу все.
— Ты богатая? — спросила мать.
Вера выпрямилась… Окинула взглядом высохшее, почти детское — под простыней — тело.
— Я не нуждаюсь…
— Тогда… — мать показала глазами на тумбочку, где в литровой банке стояла вода, а рядом пиала с надбитым краем. Быстро наклонив банку, Вера налила воды, приподняла голову матери, поднесла пиалу ко рту. Та отпила немного…
— Тогда… я деньги и квартиру Наташке с Серегой завещаю…