Гладиатор умирает только один раз. (Сборник рассказов)
Шрифт:
– Нет, нет, нет! – Клея схватилась за щеки, стала рвать на себе волосы и запричитала. Экон, которому я велел подготовиться к такой вспышке, тем не менее отступил назад. Сосистридес в ужасе посмотрел на меня. Я отвел глаза. Как я мог запросто сказать ему правду и заставить его поверить в нее? Ему должна была рассказать ее сама Клея! И Клея ее рассказала.
– На самом деле он оставил прощальное письмо, - воскликнула Клея. – Это было самое красивое стихотворение, которое он когда-либо написал!
– Но его раб ничего не нашел.
– Потому что их забрала я! – перебила меня Клея
– Тогда где они?
Она полезла за пазуху своего черного платья и вытащила два свертка мятого папируса.
– Это были его стихи Клеону! Никто никогда не видел таких прекрасных стихов, такой чистой, сладкой любви, выраженной в словах! Клеон высмеивал их, но они разбили мне сердце! А вот его прощальное стихотворение, которое он оставил лежащим перед собой, чтобы Клеон обязательно увидел его и прочел, когда вчера утром мы пришли к нему домой и нашли его висящим в зале со сломанной шеей… мертвым… ушедшим от меня навсегда!
Она сунула мне в руки обрывок папируса. Стихотворение было написано по-гречески, яркими буквами, красивым почерком. Мое внимание привлекла фраза посередине:
Когда-нибудь и твоя красота поблекнет;
И ты полюбишь кого-нибудь безответно!
А сейчас пожалей и почти мой жалкий труп
Послелним и единственным, прощальным поцелуем ...
Она схватила папирус и прижала его к груди. Мой голос глухо прозвучал в моих ушах.
– Когда вы вчера пришли в дом Малсибера, то нашли его уже мертвым.
– Да!
– И ты плакала.
– Потому что я его любила!
– Даже, зная, что он не любил тебя?
– Малсибер любил Клеона. Он ничего не мог с собой поделать.
– Клеон тоже плакал.
Ее лицо настолько исказилось от ненависти, что я услышал, как Сосистридес задохнулся от ужаса.
– О нет, - сказала она, - он не плакал. Клеон засмеялся! Он засмеялся! Он покачал головой и сказал: «Какой же он дурак», - и вышел за дверь. Я крикнула ему, чтобы он вернулся, чтобы помог мне снять Малсибера, а он только сказал: «Я опаздываю на игры!» - Клея рухнула на пол, плача, листки со стихами рассыпались вокруг нее.
– «Опаздываю на игры!» - повторила она, как если бы это была эпитафия ее брату.
Во время долгой поездки обратно в Рим через Кампанию руки Экона утомились, а я охрип, споря, правильно ли я поступил. Экон утверждал, что мне следовало держать свои подозрения о Клеи при себе. Я утверждал, что Сосистридес заслуживает того, чтобы знать, что сделала его дочь, и как и почему умер его сын, а также нужно было показать, насколько глубоко и жестоко его прекрасный любимый
– Кроме того, - сказал я, - когда мы вернулись в дом Сосистридеса, я сам не был уверен, что это Клея убила Клеона. Обвинение мертвого наставника было способом вызвать ее признание. То, что она завладела пропавшими стихами Малсибера, было единственным вещественным доказательством. Последовавшие события развернулись, как я и подозревал. Я тщетно пытался придумать какой-нибудь способ, кроме взлома дома, обыска ее комнаты без ведома Клеи или ее отца, но, как оказалось, такой поиск ничего бы не дал. Я должен был знать, что она будет хранить стихи при себе, рядом с сердцем! Она была так же безумно и безнадежно влюблена в Малсибера, как тот был влюблен в Клеона. Эрос может быть ужасно беспечным, когда разбрасывает свои стрелы!
Мы также обсуждали степень и характер вероломства Клеона. Возможно, увидев мертвое тело Малсибера, Клеон был так ошеломлен масштабами того, что наделал – довел влюбленного человека до самоубийства – что дальше уже находился в своего рода каком-то ступоре, участвуя в играх и выполняя свои атлетические упражнения, как автомат? Или он был так холоден, потому что ничего не чувствовал? Или, как доказывал Экон чрезвычайно запутанной серией жестов, фатальная демонстрация Малсибером любовной слабости на самом деле стимулировала Клеона каким-то извращенным образом, раздувая его эго и вдохновляя его как никогда раньше на успехи в играх?
Какими бы ни были его личные мысли, вместо того, чтобы горевать, Клеон беспечно ушел и выиграл свой лавровый венок, оставив Малсибера болтаться на веревке, а Клею замышлять свою месть. В припадке горя она остригла волосы. Вид ее отражения в бассейне атриума Малсибера натолкнул ее на мысль сойти за мальчика; плохо сидящая туника из гардероба наставника завершила ее маскировку. Она принесла с собой в гимнасию нож, тот самый, которым она отстригла волосы, и была готова зарезать своего брата на глазах у его друзей. Но оказалось, что нож ей не понадобился. По воле случая – или ведомая Эросом – она оказалась во дворе, где статуя представляла собой идеальное орудие убийства.
Что касается Клеи, то роль статуи в преступлении являлась доказательством того, что она действовала не только с одобрения бога, но и как инструмент его воли. Этот благочестивый аргумент, по крайней мере, после нашего отъезда из Неаполя, удерживал Сосистридеса от того чтобы ее наказывать. Я не завидовал бедному купцу. Сможет ли он вынести такое? Сможет ли он, когда его жена и сын мертвы, лишить жизни единственную оставшеюся у него дочь, даже за столь тяжкое преступление? И все же, как он мог позволить ей жить, зная, что она убила его любимого сына? Такую головоломку могла бы решить только мудрая Афина!
Мы с Эконом обсудили также достоинства поэзии Малсибера. Я попросил у Сосистридеса копию прощального письма наставника, чтобы мог обдумать его на досуге:
Дикий, угрюмый мальчишка, детеныш львицы,
Упрямый и пренебрежительный к любви,
Прими в подарок свадебное кольцо - мою петлю!
Я больше не стану тебе надоедать;
Так как ухожу в единственное место утешения разбитых сердец: забвение!
Но разве ты не вспомнишь и не заплачешь обо мне,