Гладиаторы

Вит-Мелвилл Джордж Джон

— Ну, мне хотелось бы верить, — говорит он, — что он тебя не признает. Ты так легкомысленно поступил не с кем иным, как со Спадоном, а в настоящее время Спадон — один из самых больших любимцев цезаря. Мне было бы трудно защитить тебя, если бы он открыл твое местопребывание, потому что в его руках наговоры и снадобья — более страшное оружие, чем меч и копье в твоих. Как ты думаешь, Эска: заметил он тебя, прежде чем ты его повалил на землю, или нет?

— Я думаю, что нет, — отвечал Эска. — Ночь была темная, а суматоха страшная… Притом я тотчас же убежал с несчастной девушкой, схваченной ими, как только вырвал ее у толпы.

— И ты говоришь, что видел этих евреев в их доме? — серьезно продолжал Лициний. — Я слыхал много разговоров об этом народе и даже сам выступал против него в Сирии. Не правда ли, что это жестокие, жаждущие крови люди? Говорят,

что они убийцы и едят детей. Правда ли, что они предаются гнусным оргиям, где употребляют человеческое мясо, посвящают один день недели уединению, молчанию и обдумыванию человеконенавистных планов против рода человеческого? Уверен ли ты, что твои знакомцы принадлежат к этому народу?

— Они христиане и иудеи, — ответил Эска, слышавший первое из этих слов в своей беседе с Калхасом.

— Что же, это одно и то же? — спросил Лициний.

Но на этот вопрос раб ответил молчанием.

Глава X

ТРИБУН

Под портиком одного из роскошнейших городских зданий, при слабом свете утра столкнулись двое мужчин. После обмена резкими словами они признали друг друга, и звонкий хохот раздался в ту минуту, когда Дамазипп и Оарзес, вольноотпущенники и верные клиенты Юлия Плацида, явившиеся сюда с целью предложить свои пылкие услуги их общему патрону, рассмотрели один другого. Они покинули свое ложе еще до рассвета и торопились прийти первыми, чтобы приветствовать трибуна по его пробуждении. Однако они нашли большую залу уже переполненной многочисленной толпой друзей, спутников, клиентов и слуг. Дамазипп был маленький, низкорослый, но дюжий человек, с густыми бровями и угрюмым взглядом; бледный и молчаливый Оарзес казался несколько педантичной личностью; но, несмотря на это различие во внешности, на них обоих лежала печать наглой беззастенчивости и пошлости. Пожав плечами, с видом напыщенного отвращения Дамазипп сказал Оарзесу:

— Ну, теперь нам придется ожидать целые часы, прежде чем можно будет подойти! Взгляни на эту презренную толпу паразитов и льстецов. Они не постеснялись бы идти за патроном в баню и осаждать его до самой постели. Эх, друг мой! В Риме становится невозможно жить порядочным людям!

На это Оарзес отвечал кротким и смиренным тоном:

— Мухи кружатся около меда, привлекаемые только приманкой добычи. Но нас с тобой влекут к славному трибуну только признательность и расположение.

— Это верно, — согласился Дамазипп. — Печально видеть, что так мало клиентов, не руководимых каким-нибудь грязным и низким побуждением. Честный человек становится в Риме такой же редкостью, как и в Афинах. Ах, не то было во времена республики, в золотой век, в доброе старое время.

— О, да! В доброе старое время! — воскликнул Оарзес все тем же тихим и монотонным голосом.

— Да, да! В доброе старое время! — как эхо отозвался Дамазипп.

И оба плута, положив руки на плечи друг другу, начали ходить вдоль залы, обмениваясь презрительными замечаниями о собравшихся в ней людях.

Помещение трибуна было совершеннейшим в своем роде. Стоявшее особняком и окруженное стеной и частным садом, оно соединяло пышность дворца с удобствами и изолированностью частной резиденции. Все, что искусство могло найти драгоценнейшего и великолепного, было совмещено в доме Плацида. Замечательнейшие предметы украшали стены его комнат, образуя на них живописные группы, или были рассеяны по полу. Спальня его была обита ярко-красным вышитым шелком, вывезенным из недр Азии и, без сомнения, представлявшим добычу, захваченную этим счастливым солдатом. Залы были удивительно изящно устланы мозаикой, изображающей фантастические рисунки и инкрустированной золотом.

С наступлением дня масса народа толпилась в его прихожей. Ни к одному лицу, равному по положению с Юлием Плацидом, не стекалось в утренние часы так много народа. В теснившейся у него толпе можно было видеть людей всевозможных стран, классов, характеров и профессий, столь же различных, как и их наименования. Не представляя в этом отношении сходства с Лицинием, который был обязан своим влиянием единственно прямоте своего характера, трибун не упускал никакого случая привлечь к себе нового сторонника узами корысти или надежды. Эти последние теснились у широко раскрытых дверей, и, в то время как обширная зала уже была переполнена, подъезды и даже улица еще были загромождены льстецами, явившимися к нему со своими просьбами и ходатайствами и возлагающими на него свои надежды. Там художник принес

патрону свою картину. Хотя она и была тщательно завернута в старое платье, однако один лакированный угол ее был не вполне закрыт, и живописец, очень счастливый этим обстоятельством, решался в конце концов, после горячих просьб, показать постепенно все красоты своего произведения. Дальше скульптор бережно охранял от толчков соседей свою модель, завернутую в мокрые тряпки, что придавало какую-то таинственную красоту его произведению, которое, однако же, жестоко обмануло бы глаза тех, кто с таким любопытством рассматривал его, если бы оно было совершенно открыто. В углу стоял ювелир, держа в руке богатое ожерелье из жемчуга и рубинов, приготовленное по приказанию патриция и одновременно говорящее и об искусстве мастера, и о великолепии его патрона. В другом углу раб с подслеповатыми глазами и болезненным лицом напускал на себя важность и, казалось, вслух говорил о своей уверенности добиться аудиенции раньше всех, что было и в самом деле правдоподобно ввиду тех новостей, какие он принес от продажной красавицы ее поклоннику, платившему ей золотом свою, всегда желанную дань. В центре комнаты нахально толкались паразиты и льстецы, как будто они имели право быть здесь, тогда как честные люди, загрязненные от работы и дышащие воздухом Тибура и Пренесты, стыдливо и робко держались в стороне несмотря на то, что они пришли сюда не за чем иным, как за получением своей заслуженной платы. Вблизи обшивки, замыкавшей спальню, дожидался грязный раб, весь покрытый отбросами рыбного рынка и издающий такой сильный запах чеснока, что даже в римской толпе он мог бы благодаря этому занять почетное место. Но пройдоха сознавал силу своего ума и знал, как приобрести благоволение трибуна. Он принес немаловажную новость о поимке в прошлую ночь мула, весящего около шести ливров. Столь благородный патрон, как Плацид, должен сделать первое предложение купить его по тысяче сестерциев за ливр. Устремив глаза на портьеры, раб поджидал патрона, не обращая внимания на шумный разговор и на беспорядок, царивший в прихожей.

Вдруг толпа расступилась и дала дорогу трем мужчинам, провожая их боязливыми и почтительными взглядами. Взглянув раз на широкую грудь и мощные плечи одного из них, нельзя было не узнать их владельца, но если бы и возникло сомнение, то громкий голос, каким гладиатор Гирпин привык высказывать свои замечания, без уважения к кому бы то ни было, устранил бы всякие сомнения. Его сопровождали два лица, принадлежащие к той же профессии: учитель фехтования Гиппий и кулачный боец Евхенор. Все трое шумно говорили и смеялись. Видно было, что даже в этот утренний час они нарушили пост не без кое-каких возлияний благородного вина.

— Не говори мне про это! — говорил Гирпин, распрямляя свои мощные плечи и довольный тем вниманием, какое он вызывал. — Не говори мне про это! Видал я их всех: и дакийцев, и галлов, и кимвров, и эфиопов, одним словом, всех варваров, которые когда-либо надевали латы. Клянусь Геркулесом, перед этим молодцом они совершенные ребята. Огромный германец, которого прошлым летом цезарь приказал бросить львам, не устоял бы перед ним на ногах и четверти часа. Он был больше, это, пожалуй, так, но форма… понимаешь ты, форма!.. Нет, у него не было такой формы! Ты меня, я думаю, не сочтешь за козленка, у которого только прорезаются рога, а меж тем в борьбе перчаткой он наделал мне таких хлопот, что я охотно бы отрекся от поставленной об заклад бутылки дрянного вина. Что ты думаешь об этом, любезный грек? Я думаю, что по-твоему это недурно для начинающего?

Сказав эти слова, он оглянулся на Евхенора, молодого, удивительно стройного человека, с необычайно здоровым телосложением, тонкими чертами лица, свойственными его соотечественникам, и неестественно злым выражением во взгляде.

Грек на минуту задумался, прежде чем отвечать, и затем сказал:

— Спокоен ли был ты, Гирпин, когда боролся с ним, или ты уже осушил бутыль вина, прежде чем вы начали испытывать ваши силы?

Собеседник разразился громким хохотом.

— Ну, братец, — сказал он, — все одно: пьян я или не пьян, ты так же хорошо, как и я сам, знаешь, из какого материала я сколочен, все равно, как и я отлично знаю твои кулаки и свойственную тебе ловкость. Я знаю то, чем ты обладаешь, хотя не понадобится очень большая мера, чтобы вместить все это. Слушай же, что я тебе скажу: мой бретонец проглотил бы такого, как ты, с мясом и с костями. Это так же верно, как то, что я буду пьян, как стелька. И он будет в состоянии повторить то же самое, даже не пополоскавши рта.