Гладиаторы
Шрифт:
Все гости зааплодировали. Не случись этого обстоятельства, может быть, Лициний считал бы излишним опровергать его, но теперь, хотя немного и стыдясь за свою горячность, он поднял перчатку.
— У меня есть, — сказал он, — бретонец, которого можно назвать самым красивым и сильным мужчиной во всем Риме.
— Ты хочешь сказать о том длинноногом, беловолосом молодце, — пренебрежительно сказал Плацид, — видал я его. Это не мужчина, а мальчишка.
Лициний чувствовал себя возбужденным. Он не очень-то любил своего собеседника: между двумя столь противоположными натурами, как он и трибун, не могло не быть некоторого скрытого отвращения, которое рано или поздно должно было обнаружиться. Он с живостью отвечал:
— Я ставлю об заклад что угодно, что он выйдет победителем в беге, скакании, борьбе, метании диска и плавании.
—
Трибун грациозно поклонился своему хозяину, который окинул взором каждого из собеседников, не обнаруживая ни малейшего интереса к тому, о чем они говорили.
В ту эпоху, при всей разнузданности нравов, еще оставалось кое-что от той старинной доблести, которая делала римлянина завоевателем всюду, где только ступала его нога, и тогда не считалось редкостью видеть, как патриции предлагали черни зрелище в амфитеатре. Быть может, это было следствием довольно естественного стремления к подражанию, усиленного еще чрезмерной любовью к этим кровавым играм, любовью, свойственной всем классам общества, В наше время ничто не может дать нам ясного представления о страсти римских граждан к цирковым увеселениям. Эти последние были для них так же необходимы, как и насущный хлеб. Выражение panem et circenses — хлеба и зрелищ — сделалось всем известной поговоркой. Римлянин покидал свое жилище, пренебрегал занятиями, отказывался от бани для того, чтобы целые часы просидеть среди толпы, на скамейках амфитеатра, подвергаясь зною, вынося всевозможные неудобства, и приносил свою пищу с собой, лишь бы только не подвергнуться риску потерять свое место. И все это делалось для того, чтобы посмотреть на искусных гладиаторов, проливающих кровь друг друга, на диких животных, растерзывающих один за другим пленных, и на маленькие сражения, ничем не отличавшиеся от действительных, кроме разве того, что раненым здесь не давалось пощады и что, вследствие этого, кровопролитие здесь было ужаснее, если иметь в виду число участвующих борцов. Если какой-нибудь государственный человек хотел снискать популярность, если император хотел изгладить целые страницы своих гнусностей и преступлений, — нужно было только предложить народу один из таких кровавых праздников. Чем больше было жертв, тем выше ценилось зрелище, и после этого все их мероприятия могли рассчитывать на верный успех и все жестокости — на прощение.
Мало-помалу смелые люди начали принимать участие в тех упражнениях, какие им приходилось видеть, и эти чудовищные кровопролития перестали быть делом исключительно гладиаторов и осужденных рабов. Всадники и патриции выступали на арене, чтобы заслужить рукоплескания черни, и благороднейшая римская кровь текла по ней, к величайшей радости плебея, который, удобно усевшись и закусывая пирогами и сосисками, мог созерцать с благодушием и интересом агонию Корнелиев и Гракхов.
Подобно многим другим молодым людям, увлекшимся веяниями эпохи, Юлий Плацид гордился своим искусством в ужасных упражнениях цирка. Много раз выступал он перед римской публикой, вооруженный различными орудиями гладиатора. Но орудиями, которыми он владел особенно искусно, были трезубец и сеть. Борьба между рециарием и секутором всегда являлась излюбленным зрелищем народа. Рециарий выходил с широкой сетью на плече и трезубцем в руке; кроме этого, у него не было никакого другого оружия, ни наступательного, ни оборонительного. Секутор, вооруженный коротким мечом, в каске, оканчивающейся крылатой рыбой, с продолговатым щитом, с первого взгляда, казалось, имел перевес над своим противником. Тем не менее, искусство рециария запутывать своего врага в складках сети было доведено до такого совершенства, что он всегда выходил победителем. Опрокинутый на землю и захваченный роковой сетью, секутор мог считать себя погибшим, и жадная до крови толпа редко оказывала ему пощаду. Рециарий должен был обладать невероятным проворством и отличаться огромной легкостью в беге, так как в случае промаха он должен был убегать от своего противника, чтобы развернуть свою сеть для нового нападения, и если он позволял себя настигнуть —
Плацид обладал необычайной быстротой; взгляд его был меток, и ему редко случалось делать промах. Быть может, было что-то нравившееся его природной жестокости в созерцании противника, бесполезно бьющегося на арене. Он был счастлив, выступая со смертельной сетью, тщательно растянутой на плече, и со своим длинным трезубцем, зажатым в руке. Лициний попал в западню, не заставляя себя долго упрашивать.
— Я поставлю об заклад целую провинцию за Эску, — сказал он, — против какого угодно гладиатора, и уверен, что, по крайней мере, через месяц упражнений он победит самого ловкого борца среди них.
— Так ты принимаешь мой вызов? — спросил Плацид, скрывая свое пылкое желание.
— Выработаем условия за новым бокалом фалернского, — сказал император, обрадовавшись предлогу снова выпить.
— Мне не надо никакого другого оружия, кроме трезубца и сети, — сказал Плацид, пристально смотря на Лициния. — Эска, как ты его называешь, будет вооружен по обычаю — мечом и шлемом.
— И щитом, — вставил Лициний, который был слишком старым солдатом, чтобы упустить какой-нибудь шанс на успех, хотя бы даже ум его и был возбужден выпитым вином.
Плацид, казалось, задумался.
— Пусть так, — сказал он после нескольких минут колебания. — Правда, это ведь борец не очень искусный и притом варвар, я согласен и на щит.
Мимолетное видение мелькнуло перед мысленным взором Лициния, заставив его раскаяться в своей запальчивости. Ему представилось, как красавец-раб бьется в ужасной сети, подобно попавшему в западню животному Он видел его голубые, полные искренности глаза, со смелым и кротким выражением даже в момент безнадежности. Он увидел руку, безжалостно занесенную над ним и готовую поразить его, и длинные белокурые волосы, пропитанные кровью. Но в то же время он вспомнил о силе бретонца, о его сверхъестественной мощи, природной смелости и военной подготовке и, раздосадованный наглым и злобным взглядом, какой бросил на него трибун, поспешил убедить себя, что его любимец выйдет торжествующим и прославленным из этой борьбы.
— Пусть, — сказал он, — борьба будет между рециарием и секутором. Я предупреждаю тебя, что это будет не ребячья забава. А теперь установим условия нашего спора. Прежде всего я скажу тебе, что не стану подвергать риску человеческую жизнь ради каких-нибудь крупиц блестящего металла или какого-нибудь отполированного камня.
Говоря эти слова, он довольно презрительно взглянул на дорогие безделушки, украшавшие одежды трибуна.
Этот последний тихо засмеялся.
— На застежки моей туники, — сказал он, — можно купить двенадцать рабов и, по крайней мере, двенадцать тех островитян, которых можно брать в плен массой всякий раз, когда легион снимается с лагеря. Слушай, я ставлю пару моих белых коней, а с твоей стороны пусть идет картина Дафниса или бюст Ефросина, стоящий в твоей банной комнате. Или лучше, я ставлю всю четверку, вместе с повозкой, против самого бретонца-раба.
Если бы Лициний внимательно всмотрелся в лицо трибуна, он мог бы заметить на нем скрытое волнение, но он был озабочен и печален. Он зашел уже слишком далеко, чтобы можно было воротиться назад. Шепот между гостями сказал ему, что великодушие Плацида вызвало их одобрение. Когда человек сам поставил себя в фальшивое положение, его усилия выйти из этого положения только больше запутывают дело. С быстротой молнии Лициний сообразил, что эта торговая сделка, может быть, в состоянии спасти жизнь Эски, если ему случится быть побежденным. И он, не задумываясь, согласился на это условие, хотя минуту спустя пожалел, что поступил так, а не иначе.
Итак, спор был заключен на следующих условиях: Эска должен был выступить в амфитеатре во время игр на приближающемся празднике Цереры, вооруженный мечом, щитом и шлемом, чтобы бороться с Плацидом, у которого не должно быть никакого иного оружия, кроме трезубца и сетки. Если победа будет не на стороне последнего, то золоченая повозка и белая четверка перейдут в собственность Лициния, если, наоборот, трибун выйдет победителем и народ окажет пощаду побежденному, то его противник сделается его рабом. Каково было бы это рабское положение, знал только один трибун да еще одна особа, от которой в этот самый день он получил улыбки и благосклонные взоры, никогда еще не выпадавшие на долю не нравившегося ей обожателя.