Гладиаторы
Шрифт:
Но люди всех наций и верований могли видеть внешний фасад храма и судить по великолепию наружной оболочки о ценности и блеске заключенного в ней сокровища. От самого купола из чистого белого мрамора, рисовавшегося в небе, как снежная вершина горы, вся лицевая сторона храма была устлана пластами массивного золота, и, когда вся она сверкала при восходе солнца, на нее невозможно было смотреть, как на самого Бога.
Сколько раз римский солдат издалека, из своего лагеря, смотря на осажденный город, размышлял о нем с завистью и удивлением и взвешивал силу его защитников и стоимость добычи!
Во всем известном тогда мире Иерусалимский храм славился своей величиной, блеском и неслыханными богатствами. На город, сильный по своему природному положению и искусственным мерам защиты, помимо того
Но Иерусалим был «царством, восставшим на себя». Раздоры внутри стен были еще более ужасны, чем внешний враг. Больше крови лилось на улицах, чем на оплотах. Много причин, начало которых восходило к истории прошлого, соединилось вместе, чтобы сломить честность и подорвать национальность евреев. Иудеи уже были довольно враждебно настроены против тех своих единоверцев, которые отличались от них по некоторым неважным пунктам учения или по мелочному соблюдению внешних обрядов. Но, когда ересь касалась существенных догматов их веры, тогда они открыто ненавидели друг друга, злобно и безжалостно, как могут ненавидеть только одни братья.
Уже в продолжение многих поколений иудеи делились на три главные секты, имевшие слишком мало общего в отношении веры, принципов и практики. Эти три секты известны были под именем фарисеев, саддукеев и ессеев. Первые, как это хорошо известно, были строгими блюстителями традиционной веры, перешедшей от отцов, и придавали столько же значения букве, сколько и духу. С неопределенным верованием в то, что называется словом «предопредение», они признавали, что людям предоставлен выбор между добром и злом, и верили в бессмертие души и в учение о вечном возмездии. Слабые стороны их состояли, по-видимому, в необузданной религиозной гордости, в преувеличенном превозношении внешних форм, заставлявшем их пренебрегать тем, символом чего они служили, в пылком тщеславии своей священнической властью и, наконец, в полном отсутствии любви по отношению ко всем, не разделявшим их воззрений.
Саддукеи хотя и разделяли веру в божество, однако отрицали влияние свыше на поведение рода человеческого. Ограничивая воздаяние наград и наказаний жизнью в этом мире, они смотрели как на дело человеческого выбора — приобрести первое или заслужить второе, и так как они не верили в будущую жизнь, то довольствовались наслаждением временным счастьем и уничтожением физического зла. Хотя и чуждые той естественной философии, которой гордились язычники, саддукеи, как в теории, так и на практике, представляли большое сходство с эпикурейцами Рима и Древней Греции.
Но была еще третья секта, насчитывающая много верных иудеев. В положениях ее мы можем найти много пунктов сходства с нашими, и можно с основательностью думать, что из ее рядов вышло много первых последователей христианства. Это была секта ессеев. Она отвергала удовольствие, как настоящее зло, и первым, основным правилом этого учреждения была общность имущества.
Эти люди обрекали себя на безбрачие и возлагали на себя обязанность воспитывать чужих детей. Они не занимались ни куплей, ни продажей и никогда не нуждались в жизненных благах, так как каждый давал и принимал без сожалений, сообразно со своими и чужими нуждами. Они презирали богатство и соблюдали строгую экономию, назначая надзирателей для хранения и распределения общего наследия, собранного путем общественных пожертвований. Рассеянные по всей стране, они были уверены, что найдут убежище в каждом городе, и никто из них не брал в путь ни денег, ни провианта, ни одежд, так как его братья пеклись о его нуждах всюду, где бы он ни остановился. Их благочестие было примерно. До восхода солнца ими не было произносимо ни одно слово, которое касалось бы земных интересов. Моления они возносили публично, испрашивая каждый день благословение света, прежде чем он показывался. Затем каждый шел на свое дело и зарабатывал
Обеты, произносимые всеми, кто был допущен в их общество — а это делалось не ранее, как после двух лет новициата, — достаточно ясно обнаруживают чистоту и благонамеренность их кодекса. Адепты давали клятву соблюдать благочестие по отношению к Богу и правосудие в отношении людей, никогда не допускать неправды ни добровольно, ни из повиновения другому, избегать зла и содействовать добру, повиноваться законной власти, как идущей свыше, любить истину и открыто обличать ложь, имея руки, чистые от всякой кражи, и сердце, не запятнанное никаким незаконным прибытком, ничего не таить от своей секты, не открывать своих тайн иным сектам и хранить их до смерти; наконец, внушать это учение прозелиту в том точном и буквальном виде, в каком сами его получили.
Если кто-либо из членов впадал в тяжкий грех, он был извергаем из общества на известное время, и этот приговор был равносилен запрещению вкушать какую бы то ни было пищу, так как погрешивший клялся не есть иначе, как в присутствии своих братьев. Когда таким образом он доходил до последней степени физического истощения, его принимали снова, как лицо, понесшее кару, соответствующую его заблуждению, кару, которая, изнурив тело, должна была очистить и спасти душу.
При подобных догматических воззрениях и при таком роде жизни ессеи представляли замечательное явление по своей надежде во время опасности, по своему безропотному перенесению лишений и презрению к смерти. Они презирали плоть, как простую оболочку духа, той негибнущей сущности, которая вечно порывается к небу, куда она непосредственно и отлетает, согласно с желанием самой природы, лишь только выходит из темницы.
Без всякого сомнения, подобные учения, рассеянные там и сям по стране, отчасти искупали тот жестокий и неестественный фанатизм, до которого дошел иудей в период христианской эры. Они, быть может, представляли ту закваску, которая сохранила целый народ от полного осуждения и подготовила пути тем пионерам, которые пронесли в мир, на запад, благую весть, впервые услышанную под Вифлеемской звездой.
Но в момент осады Иерусалима Титом и его легионами в стенах города царили три политические партии, неукротимый фанатизм которых во много раз превосходил фанатизм трех религиозных сект. Первая и самая умеренная из этих партий, хотя и не останавливавшаяся перед насилием, когда ей нужно было придать вес своему взгляду, оказывала значительное влияние на народную массу и более двух остальных была чужда эгоизма и искренна в своем стремлении к общему благу. Она показывала вид, что горячо заботится о целости и значении религии и громко сетовала на то, что некоторые камни и строительный лес, предназначенный некогда Агриппой на украшение храма, были кощунственно употреблены на возведение укреплений и сооружений военных снарядов. Сторонники ее разделяли ту мысль, что соперничество фракций, в котором, однако же, принимали участие и они сами, было гораздо гибельнее для города, чем усилия врага, и они бесцеремонно парализовали энергию осажденных, доказывая, что военное управление римлян, хотя и деспотическое, все же предпочтительнее альтернатив тирании и анархии, в каких жили они.
Эта многочисленная партия была в особенности неприятна для Элеазара, так как всякая попытка капитуляции раздражала его фанатическую отвагу и вечно беспокойный характер. Он решил сопротивляться до смерти и скорее предпочел бы сдаче полный разгром священного города.
И Элеазар жил теперь в стихии бури и борьбы, по-видимому, всего более подходящей к его характеру. Он уже не был чужеземцем, переодетым в бедное одеяние и скрывающимся в безвестной улице Рима. Иудей, казалось, с каждым днем получал новую силу. Он то поспешно переходил улицы, то управлял ходом дел на укреплениях, где в своих блестящих латах, со своей осанкой воина, патриарха и царя, он привлекал столько же взоры своих друзей, сколько и взоры врагов.