Гладиаторы
Шрифт:
С отчаянно бьющимся сердцем писец Квинт Апроний таращится в ночь. Напрасно он пытается уснуть — слишком велик страх перед снами, которые принесет забытье, Увы, он знает, что сны его всегда полны мрака, а то и зла.
Послесловие к выходу романа в английском издательстве «Danube»
Романы должны говорить сами за себя; автору не годится встревать со своими комментариями между текстом и читателем, по крайней мере до тех пор, пока длится чтение. Поэтому вместо предисловия он пишет послесловие.
«Гладиаторы» — первый роман трилогии (другие два — «Слепящая тьма» и «Приезды и отъезды»),
В Коммунистическую партию я вступил в 1931 году, в возрасте 26 лет, работая в редакции либеральной берлинской газеты. Решение о вступлении было принято от ощущения нацистской угрозы, а также отчасти потому, что, подобно Одену, Брехту, Мальро, Дос Пассосу и другим писателям моего поколения, я подпал под очарование советской утопии. Атмосферу того времени я описывал в других книгах («The God That Failed», «The Invisible Writing» — «Угасший Бог», «Невидимые письмена»), поэтому не буду останавливаться на этом здесь.
Когда пришел к власти Гитлер, я находился в Советском Союзе, работая над книгой о первом пятилетнем плане; оттуда я перебрался в Париж, где прожил до крушения Франции. Процесс моего разочарования в Коммунистической партии достиг острой стадии в 1935 году, когда вслед за убийством Кирова начались первые чистки, накатились первые волны Террора, поглотившие многих моих товарищей. Во время этого кризиса я и сел писать «Гладиаторов», рассказ о еще одной революции, зашедшей не туда. Работа продолжалась 4 года и шла с перерывами, превратившими ее в подобие бега с препятствиями. Через год после того как я приступил к работе, началась война в Испании, во время которой я попал в плен к франкистам и провел четыре месяца в тюрьме, после чего написал книгу об Испании («Spanish Testament» — «Испанское завещание»). В промежутках, нуждаясь в деньгах, я хватался за любую подвернувшуюся работу. Книга была завершена летом 1938 года — через несколько месяцев после моего выхода из Коммунистической партии.
После каждого перерыва возвращение в I век до н. э. приносило успокоение. То было не столько бегство от действительности, сколько лечение трудом, помогавшее прояснению в голове: я находил очевидные параллели между последним веком перед наступлением христианской эпохи и нашим временем. То было столетие общественных волнений, революций, массовых выступлений. Их причины тоже были хорошо знакомы: крушение традиционных ценностей, резкие перемены в экономическом устройстве, безработица, продажность, разложившийся правящий класс. Только при таком подходе можно понять, каким образом шайка из семидесяти цирковых борцов сумела вырасти в считанные месяцы в настоящую армию и за следующие два года овладеть половиной Италии.
Но почему, в таком случае, революция кончилась неудачей? Причины были, разумеется, чрезвычайно сложны, однако на первое место выходит очевидный фактор: Спартак стал жертвой «закона обходных путей», вынуждающего лидера, стремящегося к Утопии, «быть безжалостном во имя сострадания». Тем не менее он удержался от самого решающего шага — от чистки отступников-кельтов способом распятия и установлением немилосердной тирании; и именно этим отказом он обрек свою революцию на поражение. В «Слепящей тьме» большевистский комиссар Рубашов поступает
Читатель исторического романа вправе спросить, в какой степени тот основан на фактах и в какой на вымысле. Оригинальные источники, повествующие о восстании рабов, — это немногие отрывки у Ливия, Плутарха, Аппиана и Флора. Все вместе это от силы четыре тысячи слов. Видимо, римские историки считали этот эпизод настолько унизительным для Рима, что старались поменьше о нем говорить. Исключением был, кажется, один Саллюстий, но от его «Historiae» сохранились одни фрагменты.
Но при недостатке сведений о самом восстании существует масса материала о ситуации в обществе и политических интригах того времени. О характере предводителей восставших рабов и об идеях, которыми они руководствовались, почти ничего не известно, зато этого никак нельзя сказать об их противниках: Помпее, Крассе, Варинии, консулах и сенаторах 73–71 гг. до н. э., их друзьях и современниках. С одной стороны, это служило пищей для воображения, которому предстояло воссоздать не только Спартака и его приближенных, но и подробности кампании и организации сообщества рабов. С другой стороны, подробные сведения о том периоде наводили на кое-какие заключения. Так восполнение недостающих деталей превратилось в проблему интуитивной геометрии, в сложение головоломки, где отсутствует добрая половина изображения.
Имеющиеся источники молчат о программе или идейной основе, сплачивавшей армию рабов; тем не менее ряд намеков позволяют заключить, что то была своеобразная «социалистская» программа, провозглашавшая, что все люди рождаются равными, и отвергавшая разделение на свободных людей и рабов как естественный порядок вещей. Есть и кое-какие основания предполагать, что Спартак попытался основать где-то в Калабрии утопическую коммуну, основанную на коллективной собственности. Но такие идеи были совершенно чужды римскому пролетариату до появления примитивного христианства. Поэтому я позволил себе невероятное только на первый взгляд допущение, что последователи Спартака вдохновлялись теми же идеями, что назаряне веком позже, — мессианством иудейских пророков. В разношерстой толпе беглых рабов должны были находиться и выходцы из Сирии; кто-то из них мог познакомить Спартака с пророчествами о Сыне Человеческом, посланном «утешить плененных, открыть очи незрячим, освободить угнетенных». Любое спонтанное движение подхватывает по закону естественного отбора идеологию или мистику, наиболее соответствующую его целям. Потому я и предположил, занимаясь своей головоломкой, что среди многочисленных чудаков, реформаторов и сектантов, которые должны были примкнуть к движению, Спартак выбрал себе на роль учителя выходца из иудейской секты эссенов — единственной достаточно крупной и цивилизованной общины, практиковавшей в то время примитивный коммунизм и учившей: «что мое, то твое, а что твое, то мое». После первых своих побед Спартак более всего нуждался в программе, кредо, которое удержало бы полчище в состоянии организованной армии. Я решил, что такой массе неимущих более всего созвучна была бы философия, которая спустя век была выразительно провозглашена в Нагорной Проповеди и которую Спартак, раб-мессия, хотел, но не смог претворить в жизнь.