Гламорама
Шрифт:
Молчание, а затем чей-то голос переспрашивает:
— Мистер Вард?
Это голос режиссера.
— Мистер Вард? — спрашивает он вновь.
— Нет!Нет!Нет!
— Мы сейчас будем, мистер Вард.
И на том конце провода кладут трубку.
Обливаясь слезами, я швыряю телефонную трубку на пол.
Я выскакиваю из ванной, но в трубке того телефона, что стоит на тумбочке, гудка нет вообще.
Хлое зовет меня.
С того места, где я стою, кажется, что весь пол в ванной комнате залит кровью, словно
Кровь продолжает хлестать у нее между ног и почему-то кажется, что она состоит из мельчайших, похожих на песок крупинок. Хлое вскрикивает от боли, и вместе с кровью из нее на пол плюхается какой-то комок плоти, и когда я обнимаю ее, она разражается серией истерических, беспомощных всхлипываний, а я говорю ей, что все обойдется, обливаясь при этом слезами. Еще один длинный шматок плоти, похожий на кусок каната, выпадает из нее.
— Виктор! Виктор! — вопит она как сумасшедшая, ее кожа на глазах желтеет, крики слабеют, а рот все время открывается и бессильно закрывается.
Я прижимаю полотенце к ее влагалищу, пытаясь остановить поток крови, но полотенце в считаные секунды промокает насквозь. Она продолжает дышать со свистом, затем громко опорожняет кишечник, выгибает спину дугой, еще один лоскут мяса вылетает из нее, и за ним на пол вновь изливается густая струя крови.
Мои руки все перепачканы теплой кровью, и я истошно ору:
— Не волнуйся, зайка, не волнуйся, зайка, не волнуйся!
Еще один фонтан тошнотворно горячей крови вырывается у Хлое между ног, глаза ее выползают из орбит, она делает чудовищный вдох, и я слышу жуткие звуки, доносящиеся из ее нутра. Еще один хриплый, леденящий душу вопль.
— Да сделай ты что-нибудь, Боже, сделай ты что-нибудь, — умоляет она меня, но все, что я могу, — это плакать навзрыд.
Еще один комок плоти, белый и молочный, вылетает наружу. Тело Хлое пронзает такая боль, что она уже больше не может произнести ни слова. Наконец все ее мышцы расслабляются, и она пытается улыбнуться мне, но вместо улыбки на лице у нее — жуткий оскал окровавленных зубов, и я вижу, что вся слизистая ее рта — фиолетового цвета, и она что-то шепчет, вцепившись одной рукой в мою руку, в то время как другая лежит на кафельном полу, сведенная судорогой, а вся ванная наполнена запахом крови, и я обнимаю Хлое, гляжу ей прямо в глаза, и рыдаю: «Прости меня зайка прости меня зайка», а в ее глазах — изумление, потому что она понимает, насколько неотвратима ее смерть, и она то видит меня отчетливо, то я расплываюсь у нее перед глазами и исчезаю, а затем она начинает издавать какие-то звериные звуки, а затем обмякает у меня на руках, глаза закатываются, и Хлое умирает, причем лицо ее тут же бледнеет, рот широко открывается, а я чуть не падаю в обморок, и весь мир тускнеет у меня перед глазами, когда из ее открытого рта вытекает струйка лавандового цвета жидкости.
И когда я наконец закрываю глаза и затыкаю уши ладонями, в комнату врывается съемочная группа.
3
Мы мчимся по автостраде. В большом фургоне. Мы направляемся в аэропорт. За рулем — самый лучший водитель во всей французской съемочной группе. Я лежу на полу фургона в кататоническом ступоре, окруженный камерами и оборудованием,
Режиссер сидит на переднем пассажирском сиденье и изучает график съемок. На приборном щитке перед ним лежит автомат «узи».
Во время нашего пути в аэропорт разыгрывается одна короткая интерлюдия.
Она начинается с того, что водитель, внимательно вглядывающийся в зеркало заднего вида, нажимает на сигнал тревоги.
За нами следом едет черный грузовик.
Первый помощник режиссера и бригадир осветителей падают на колени возле задней двери, сжимая в руках «узи».
Они прицеливаются.
Черный грузовик увеличивает обороты и начинает нагонять нас.
Воздух внутри фургона внезапно становится словно радиоактивным.
Пули начинают стучать по обшивке.
Стволы «узи» отвечают короткими вспышками: первый помощник режиссера и бригадир осветителей ведут огонь по черному грузовику, который нагло продолжает преследовать нас.
Я пытаюсь сохранять равновесие, когда фургон устремляется вперед, набирая скорость.
Внезапно лобовое стекло черного грузовика рассыпается стеклянными брызгами.
Грузовик резко виляет вправо, столкнувшись по пути с несколькими автомобилями.
Грузовик слетает с автострады в кювет и переворачивается.
Мотор фургона ревет, мы мчимся дальше вперед.
Через две секунды на месте грузовика уже расплывается огненный шар.
Я лежу на полу, ловя ртом воздух, пока главный реквизитор и ассистент продюсера не поднимают меня и не поворачивают лицом к режиссеру.
За окном — снова пустыня, и я тихо поскуливаю.
Фургон виляет, переходя на соседнюю полосу.
Режиссер достает пистолет из кармана пиджака.
Я смотрю на пистолет.
Из ступора меня выводят слова режиссера: «Мы знаем, где находится Бобби Хьюз».
И тогда я хватаюсь за пистолет, тяну его к себе, чтобы посмотреть, заряжен ли он, но ассистент продюсера оттаскивает меня, меня уговаривают успокоиться, и режиссер отбирает у меня пистолет.
— Бобби Хьюз намеревается убить тебя, — говорит режиссер.
Главный реквизитор крепит ножны на ремешке к моей лодыжке. Он вкладывает в ножны большое сверкающее лезвие с черной рукояткой. Затем сверху снова опускают штанину слаксов от Prada.
Режиссер говорит мне, что они предпочли бы, чтобы умер Бобби Хьюз. Затем меня спрашивают, можно ли на меня рассчитывать.
Я не раздумывая киваю головой. Я продолжаю поскуливать, но теперь уже от нетерпения.
И тут снаружи доносится сильный запах авиационного керосина, водитель резко жмет на тормоз, покрышки скрипят, нас всех швыряет вперед.
— Нужно остановить его, Виктор, — говорит режиссер.
Затем пистолет перекладывают в карман моего пиджака, я вываливаюсь из фургона, съемочная группа следует за мной в некотором отдалении, выкатывают камеры, и мы бегом мчимся в сторону аэропорта. На саундтреке в этом эпизоде — рев взлетающих самолетов.