Глашенька
Шрифт:
– А надолго она приехала? – осторожно поинтересовалась Глаша.
– Не жнаю. – Лазарь откусил огромный кусок хлеба с кабачками. – Год уже жифет.
Тут Глаша припомнила, что когда она шла к гостевому бараку, то окружающая жизнь показалась ей какой-то странноватой. Не похожей на жизнь зоны она ей показалась, вот что. Да, точно, и женщин каких-то она видела, и совсем не похожи были эти женщины на заключенных, ну да, какие женщины-заключенные, колония-то мужская, но и на охранниц они не были похожи – без формы… Но когда она шла сюда, то думала совсем не об этом,
– Так здесь, получается, и мне можно жить? – забыв, что с ним надо быть осторожной, воскликнула она. – Так что же ты молчишь?!
– Я не молчу. – Лазарь отложил кабачковый бутерброд. – Я тебе сразу говорю: декабристские свои штучки оставь. Ты здесь жить не будешь.
– Что значит – не будешь?
– То и значит. Не будешь.
– Николай Степаныча жене можно, а мне нельзя?!
Глаша задохнулась от возмущения! Лазарь не обратил на ее возмущение ни малейшего внимания.
– Николай Степаныча жене пятьдесят лет, и всю жизнь она в деревне прожила. Видела ты, какие деревни в Заполярье? Я здесь служил – навидался. Здесь и в городах-то жизнь непростая, а в деревнях вообще беспросветная. Конечно, ей после этого чего ж в колонии-то не жить? Не жизнь, а сказка!
– А я… – попыталась вставить Глаша.
Но Лазарь пресек ее жалкую попытку:
– А ты в этой сказочке для моего удовольствия жить не будешь. Я не позволю. Хватит, Глаша! Прекратим этот разговор. Ешь лучше кабачки. Ядреные, на уксус не поскупились.
– Сам ешь свои кабачки дурацкие!
Она еле сдерживала злые слезы.
– Они не мои, а твои.
– Все равно! Не командуй, что мне делать, понял? У меня своя голова на плечах!
– Милая моя головушка. – Лазарь притянул Глашу к себе, подул ей в макушку. – Льняная…
Она вырвалась, высвободилась и, исподлобья глядя на него, отчеканила:
– Я буду жить здесь, с тобой. Пиши заявление, или что там надо. А если не напишешь, то я сяду вон там вот под воротами и буду сидеть, пока меня там не изнасилуют!
– Ты что несешь? – Он наконец рассердился.
– А ты… Ты…
Глаша задыхалась от отчаяния. Вот упрется он сейчас – и что? Что она будет делать? Сколько под воротами ни сиди, а не напишет он какое там надо заявление, и никто ее за эти ворота не пустит!
– Ты только о себе думаешь! – выпалила она.
– Глашенька, да я же…
– О себе, только о себе! – перебила она. – Ты что, совсем ничего не понимаешь? Думаешь, ты мне лучше делаешь, думаешь, это мне счастье, когда я знаю, что могла бы с тобой быть, а я не с тобой, потому что ты… ты…
Тут она в голос расплакалась.
Наверное, когда ему нож всадили под лопатку, Лазарь расстроился меньше.
– Глашенька! – Он присел перед нею, пытаясь заглянуть ей в глаза. – Ну не плачь, ну прошу тебя!
– Ты просто не хочешь со мной быть! – проговорила она сквозь слезы. – Отвык, и без меня тебе лучше!
– Без тебя – лучше? – воскликнул он. – Да мне жизни без тебя нет, Глаша! Кровь бы всю по капле отдал, чтоб с тобой не расставаться!
– Не надо кровь по капле, – быстро сказала Глаша и вытерла
«Прости, Лазарь Ермолаевич! – весело подумала она. – Что поделать, если по-другому от тебя толку не добьешься?»
Глава 11
Глаша отпустила машину и пошла к воротам. Как ни рационально она теперь делала покупки, а сумки все равно каждый раз оказывались неподъемные.
Лазарь сердился, когда она отправлялась в Регду или в Оленегорск, то есть не потому сердился, что она туда отправлялась, а потому, что не мог, как он говорил, сдерживать ее безоглядность. Но все же и он соглашался, что Глаша в самом деле покупает вещи необходимые.
– У тебя все или нужно, или красиво, – говорил он.
Месяц назад, в тот день, когда она только приехала, он до ночи пытался отговорить ее от того, чтобы она оставалась с ним на поселении. Но она уже поняла, что чересчур прислушиваться к его уговорам совсем не обязательно. Он хотел, чтобы она была с ним, это было главное. Все остальное можно было не принимать во внимание.
А она была счастлива. Безмерно счастлива! Ей даже не верилось, что все сложилось так просто. Она понятия не имела, куда едет, и рассердилась ведь даже, когда Люда сказала, что колония-поселение – это, считай, воля.
Теперь Глаша думала, что лично ей большей воли и не надо. Вернее, не надо ей никакой воли без него, а с ним и на поселении более чем прекрасно. Правда, она все же гнала такие мысли – из-за него гнала: Лазарь-то, она видела, относился к этой своей «воле» совсем иначе. Но при мысли о том, что он мог бы до сих пор еще быть на строгом режиме и она тогда видела бы его лишь во время редких свиданий… Нет – счастье, счастье, и больше ничего!
Уговаривал он ее не только в первый день, но и на протяжении всего месяца, который она уже жила в колонии. Каждый вечер, приходя с работы – Лазарь руководил здесь слесарной мастерской, и даже целым цехом, как Глаша поняла, – он принимался за уговоры с упрямством, которое, кажется, только ей под силу было вынести.
– Глаша, – привел он недавно последний довод, – ты, может, думаешь, что тебе это дешевле выйдет, постоянно здесь жить, чем время от времени сюда приезжать?
– Здесь правда дешево жить, – согласилась Глаша. К тому времени она уже ознакомилась с ассортиментом местного магазина и выяснила у жены Николай Степаныча, сколько та платит за комнату, в которой живет на территории колонии вместе с мужем. – Но это не главное мое соображение.
– Тебе вообще не надо о деньгах думать, – сказал он. И объяснил несколько смущенно: – Я, понимаешь, когда вся моя бодяга началась, то многое на тебя перевел.
– Что ты на меня перевел? – не поняла Глаша. – Концерн?
– Нет, концерн бы мне ни на кого перевести не дали. – Он улыбнулся. Наивости ее улыбнулся, конечно. – Просто деньги. В разных банках.
– Как… в разных? – растерянно переспросила она.
– Ну, в один-то глупо было бы. В разных банках, в разных странах. Не то чтобы очень много, но тебе, я надеялся, хватит.