Глашенька
Шрифт:
Все это было, может, и правильно, но очень скучно. Ну что толку размышлять о дефиците мяса, или сахара, или даже молока – в магазинах не было теперь в самом деле почти ничего, – если всеми этими размышлениями дела не поправишь? Да и не так уж это важно вообще-то. Будут и правда обедать в столовой, когда она откроется. Разве это главное?
Глаша была уверена, что ей повезло жить в самое интересное время, какое только может быть. Как раз когда она перешла в старшие классы, жизнь вдруг сделалась такой стремительной, так быстро стала
Мама качала головой:
– Что творится! Ладно Сталин им плох, ну а Ленин, а революция-то чем не угодила? И то мы, выходит, не так делали, и это не этак. Разве можно людям такое говорить?
– Но ведь это правда, – возражала Глаша. – По-твоему, хорошо, что Ленин людей приказывал в заложники брать и расстреливать? Про Сталина я вообще не говорю.
– Расстреливать, конечно, нехорошо… – не слишком уверенно соглашалась мама. – Но ведь это наша жизнь. Получается, и жизни нашей не было? Как тогда детей растить, какими они вообще вырастут? Без всяких идеалов!
Глаше жалко было маму, и она старалась не спорить. Но нисколько с ней не соглашалась, конечно. Какие же это идеалы, если они – ложь? В том, что идеалы, ради которых надо убивать ни в чем не повинных людей, – ложь, Глаша не сомневалась. И ей было радостно от того, что теперь никогда уже не придется притворяться, что ложь – это будто бы правда и что будто бы она в это верит.
Ради этого можно пережить и что-нибудь потруднее, чем отсутствие мяса и сыра. В конце концов, сколько Глаша себя помнила, все это всегда добывалось только по праздникам, да и то лишь потому, что на заводе, где папа работал инженером, давали продуктовые заказы.
– А там, возле мороженого, все говорят, что телевизор отключен. Или не отключен, а только балет показывает, – сказал Миша, садясь на лавочку рядом с Глашей и разворачивая свое мороженое. – Кажется, что-то случилось.
– Где случилось? – не поняла Глаша.
– Ну, здесь. В Москве. Вроде бы Горбачева свергли.
Миша принялся облизывать мороженое. Глаша вскочила с лавочки.
– Ты что?! – воскликнула она. – И что же теперь будет?
– Ну, наверное, опять то же самое, – пожал плечами Миша. – Что и раньше было, до Горбачева.
Про таких, как Миша, говорят: спокойный, как удав. Хотя вообще-то он был похож не на удава, а на плюшевого мишку.
– Да чего ты волнуешься? – Миша удивленно посмотрел на Глашу. – Вступительные ведь мы уже сдали.
– При чем наши вступительные? – не поняла она.
– Ну, могли бы историю завалить. Непонятно же, как отвечать – сегодня одно, завтра другое, – объяснил он. – А теперь у нас только античная история будет в первом семестре. И Древняя Русь. Там все ясно – хоть при Горбачеве, хоть при ком.
– Как же ты можешь! – Глашиному возмущению просто предела не было! – Ведь это же… это… Нельзя же, чтобы опять все по-прежнему было!
Она сунула Мише в руку свое эскимо,
Глава 5
– Девочка, ну куда ты лезешь? Посторонись! И вообще, иди-ка ты домой. К маме с папой. Давай, малышка, давай!
Глаша не обратила на эти слова, а главное, на обидный снисходительный тон, которым они были произнесены, ни малейшего внимания. Если уж ей повезло пробраться почти к самому Белому дому, то станет она слушать вредного типа, который считает ее кем-то вроде собачонки, удравшей на улицу по недосмотру хозяев!
Впрочем, вредный тип – парень ненамного старше Глаши – забыл о ее существовании даже быстрее, чем она исчезла с его глаз, затерявшись в толпе. Он тащил большую коробку, доверху набитую булками, и ему, понятно, было совсем не до девчонки – лишь бы под ногами не путалась.
«Не такой уж он все-таки вредный, – подумала Глаша. – Принес же людям поесть».
Самой ей тоже хотелось есть нестерпимо. Отправляясь к Белому дому, она как-то не подумала о том, что может проголодаться; совсем другие у нее были мысли.
Весь предыдущий день Глаша провела в общежитском холле у телевизора, пытаясь понять, что же происходит. Но понять что-либо оказалось невозможно. Показывали партийных начальников, которые рассказывали, что они образовали Чрезвычайный комитет, а Горбачев заболел и остался в Форосе и управлять государством не может. Снова и снова показывали «Лебединое озеро». Потом просто играла музыка.
– Но это же самый настоящий государственный переворот! – воскликнула Глаша, когда на экране появились маленькие лебеди со своим танцем.
– Глафира, – пожал плечами Миша, – откуда ты знаешь?
– Это очевидно, – ответила Глаша. – Они захватили власть незаконным путем. Значит, совершили государственный переворот. Слышал, их даже на пресс-конференции спросили, понимают ли они это!
– Ну, слышал. – Миша снова пожал плечами. – Но это же ничего не значит. Мало ли что можно спросить. Сразу всем верить?
– Надо думать самостоятельно и делать собственные выводы, – сказала Глаша.
– Все-таки ты слишком умная, – вздохнул Миша. – Мама говорит, для женщины это плохо.
Если бы Глаша хоть немного интересовалась мнением Миши или тем более его мамы, то, наверное, рассердилась бы или хотя бы удивилась: почему это быть умной – плохо? Но ей было совсем не до чужих глупых мнений.
– Плохо быть дураком. И для женщины, и для мужчины, – отчеканила она.
И ушла к себе в комнату.
Глаша еле дождалась, пока пройдет ночь, и рано утром отправилась к Белому дому, рассудив, что узнать настоящие новости можно сейчас только на месте их появления.