Глава из вовсе неисторического романа 'Одиссей'
Шрифт:
Одиссей выбрался на берег, без сил опустился на колени и тотчас услышал шаги на камнях. Сердце заколотилось так, что стало сразу жарко. Холод отступил. Лаэртид замер.
– Эй, странник. Ты ли искал меня? Я - Телемах Одессеид, я пришел слушать.
Звонкий голос, еще не надорванный в хрип в бесчисленных схватках, верное и у самого был когда-то такой же, широченный разворот плеч, гордая голова, синие глаза, что с течением времени прищурятся и укутаются такой же сеточкой морщин. Все это великодушно дали
– Подойди ближе, сынок.
– последнее слово далось ему необычайно тяжело, на языке привыкшем только материться, кричать, и петь боевые гимны, это слово получилось неуклюжим, как кукла, рубленная топором.
Телемах подошел ближе.
– Мне Эвмей сказал, что ты друг отца, что вы воевали вместе под Троей...
– Да.
– Где сейчас отец? Он жив?
– Д-да. Он...
– слова застряли в горле, а глаза сына жгли, жгли требуя ответа. Сын Лаэрта мгновенно забыл, что хотел сказать.
– Он... Я... Я Одиссей. Я.
Телемах смотрел и не мог поверить, его лицо переживало бурную смену чувств, от восторга до лютой злобы, Одиссей был готов ко всему и, замолчав, ждал. Телемах приблизил факел и вглядывался в стоящего перед ним мокрого, жалкого, избитого человека - Сволочь!
– прошептал сын. Одиссееву щеку свело судорогой.
– Сволочь!
Телемах трясся и не мог остановиться, факел в руке задрожал. Одиссей ждал удара факелом в лицо, но даже и не подумал закрыться или отвернуться.
– Сволочь!
– шептал Телемах. Волнение пережимало ему гортань, но Одиссей мог продолжить за него сам и угрюмо сверкал глазами. Ты шатался где-то столько лет, что у меня на губах давно обсохло молоко и сейчас вино обсыхает.
Да сын!
– Сволочь!
– Наш дом... Твой дом заполонили ублюдки, твою жену, мою мать принуждают к сожительству, как простую пастушку, ее тискают по углам все кому не лень, она молчит, чтобы не распалять выродков, а ты, отец плаваешь неизвестно где!..
Да, сын!
– Сволочь!
– И вот наконец ты соизволил вернуться. На пепелище...
Да, сын!
– Сволочь! Подлец! Может быть и ты разорял чей-то двор и принуждал чужих жен...
Одиссей отвесил сыну крепкую затрещину и Телемах покатился с ног по прибрежной гальке.
– Подбери сопли, мальчишка. С отцом говоришь!
– проворчал беззлобно Одиссей.
Телемах вскочил, разъяренный, еще ничего не понявший, не слушающий слов, замолотил факелом воздух перед собой, и Одиссею пришлось туго. Сын загнал отца в море, несколько раз Лаэртид вскрикивал, когда факел жалил бока и руки, и оглянувшись назад, и увидев позади только море, Одиссей, стиснул зубы, перехватил руку сына и швырнул мимо себя в море, наддав локтем под дых.
Прости сынок, я виноват. Одиссей подхватил захлебывающегося Телемаха и вытащил
– Мой мальчик,- шептал Одиссей.
– хоть сейчас поглажу тебя по голове. Время не вернуть, оно утекает как морская вода сквозь пальцы, и ты не всегда даже чувствуешь его незаметный исход, а потом оказывается, что тебе остается только гладить голову взрослого здоровенного мужчины а не маленького мальчика, но и ты обманываешь время: ведь все равно тот могучий муж - твой сын.
– Отец, отец...
– Телемаха трясло.
Одиссей прижимал сына к себе, и сам дрожал, и что-то соленое стекало в бороду. Море наверное.
Эвмей весь извелся, он тоже не сомкнул глаз, все ворочался на соломе, ждал и когда услышал сдвоенный шум шагов по дорожке к хижине, подскочил, будто ужаленный скальной змеей.
Телемах пропустил отца первым. Одиссей, улыбнувшись, впервые за столько лет принял свои царские почести: подданный - сын впустил царя в дом, подданный - свинопас встал с соломенной подстилки и предложил царю трон. Эвмей зажег все лучины, что нашлись в хижине, отец и сын смотрели друг на друга при свете и не могли насмотреться.
Как ты вырос мой мальчик, как возмужал... Но я, наверное, не имею прав так говорить тебе "мой мальчик", ведь я не знал тебя юношей...
Отец, отец, как мне тебя не хватало!
Только боги - вседержители знают, как одиноко я чувствовал себя все эти годы, и не было ни одного сильного плеча, на которое я мог бы опереться, как тоскливо чувствовать свою спину голой...
– Отец, расскажем матери, ну!? Расскажем поскорее!
Одиссей молчал.
– Ну, отец! Я уже бегу!..
Лаэртид схватил Одиссеида за руку.
– Нет сынок. Рано.
– Но почему?
– Она женщина.
– Она твоя жена!
– Да. Сядь Телемах и послушай. Ни одна душа, живущая на Итаке, кроме тебя и Эвмея не должна знать о том, что правитель Итаки, сидит сейчас в хижине свинопаса и ест самый вкусный во всей Элладе хлеб и самый вкусный во всей Элладе козий сыр. Никто не должен об этом знать. Кому еще можно довериться из слуг, а Эвмей?
– Филотию.
– И все?
– Да.
– А Меланфий?
Эвмей скривился.
– Я благодарю свои ноги, за то, что привели меня к тебе, Эвмей, а не к Меланфию.
Старик просиял, как начищенный доспех.
– Отец, я не верю до сих пор. Ты ли это?
– Телемах схватил Одиссея за руку.
– А ухо не болит?
– Отец, ты мог сломать мне ухо! Третьего дня ты проломил ухо Иру, и где он?
Одиссей рассмеялся почти веселым смехом.
– Приходит в себя, наверное. Он слишком грубил своему царю.