Главный бой
Шрифт:
Никто не думал, что ребенок выживет. У Белокорки молока не было, сама металась в горячке, ребенка поили молоком диких лосей, волчиц, даже медведиц, благо их всегда куча на цепи. Рос не по годам быстро, однако, в отличие от других детей, не любил шумные игры, а в светлые ночи часто выходил во двор и сидел на крылечке. Его недетски серьезное личико бывало обращено к месяцу.
Когда ему исполнилось семь лет, кто-то из взрослых мужиков обозвал его недоноском. Мальчишка молча ухватил обидчика, все увидели, как от усилий покраснели оба.
— Тебя тоже называют, — ответил Добрыня сумрачно. — Только по-разному… Еще как по-разному!
Далеко в ночи вроде бы озарилось багровым. Свет едва был отличим от ночи, но сердце у Добрыни едва не выпрыгнуло. Он не помнил, как вскрикнул тонким срывающимся голосом:
— Пожар?.. В той стороне мой дом!
Затем все словно бы застыло, он один двигался среди остановившегося мира, несся через палату, успевая заметить и застывших с поднятыми кубками гостей, и красные рожи бояр, и веселых стражей в коридорах…
Дверь распахнулась в прогретый за день ночной воздух. Загрохотала земля под его сапогами, возле ворот сбоку выбежал младой отрок, держа в поводу коня. Добрыня бездумно толкнулся от земли, взлетел и плюхнулся на конскую спину, мелькнули ворота, дальше ветер засвистал в ушах, а улица понеслась навстречу.
Ночь стала совсем черная, как угольная яма, а впереди на багровой площади, залитой злым светом пролитой крови, страшно полыхал, как огромный стог сухого сена, терем. Стены из толстых бревен еще держались, но из окон и даже из-под крыши с диким воем, свистом, треском вырывался широкий оранжевый огонь.
Вокруг терема носились всполошенно люди. От колодца уже выстроилась цепочка мужиков, передавали ведра, набегали и, отворачивая от огня лица, с размаху плескали холодную воду на стены, на горящее крыльцо. Причитали бабы.
Добрыня едва не ринулся прямо на коне в дом, но сбоку раздался знакомый крик. С растрепанными волосами к нему неслась Милена:
— Добрыня!.. Добрынюшка!.. Горе-то какое!
— Отец?! — крикнул он, сердце сжало болью, а в горле встал ком. — Что с отцом?
Она ударилась с разбегу о коня, ее руки ухватили его за сапог. Он чувствовал, как дрожит все ее тело, а голос прерывается от плача:
— Отец… Ты бы хоть о Борьке спросил!
— Что с ним? — повторил он, глядя поверх ее головы.
— Ему обожгло руку до локтя!.. Сейчас бабка мажет гусиным жиром, отец вынес из горящего дома…
Он переспросил сдавленным голосом:
— Отец?
Она всхлипнула, все прижималась к его сапогу, растерянная и ищущая защиты. Дыхание остановилось в груди Добрыни: расталкивая зевак и сердобольных, вышел огромный темный старик, ведя перед собой хнычущего Борьку. Не сразу узнал в этом освещенном багровым заревом человеке отца — одежда обгорела, а серебряные волосы в саже и копоти. Теперь Мал
— Отец, — выдохнул Добрыня. Гора рухнула с его плеч, он чувствовал подступающие слезы облегчения. — Как хорошо…
Милена повернулась к мальцу, что заменял им сына, обхватила с негромким плачем. Тот стоял как маленький дубок, смотрел на огромного витязя исподлобья. Мал кивнул на бушующий огонь:
— Не знаю, как получилось… Печи не топили. Разве кто-то из слуг с лучиной баловался? Но я помнил твои слова!.. Как только занялось, не стал гасить, сразу за Борьку, а тут и княжеские люди набежали как муравьи… Меня прямо на руках вынесли!
Белоян, понял Добрыня. По его приказу. Он отшатнулся, в лицо полыхнуло жаром — из окон с жутким треском вырвались такие ревущие столбы огня, что в народе послышались крики: не бочки ли с кипящим маслом взрываются внутри, а то и греческий огонь, который в Киев привезла еще княгиня Ольга.
Милена всхлипывала, потом заголосила:
— Да что же это делается?.. Там же столько добра пропадает!.. Там же…
Мал сурово цыкнул:
— Умолкни! Зато мы все целы.
— Мы-то целы, — заголосила она еще громче, — а там у меня пять сундуков с белоснежным полотном!.. И Добрыне я рубаху вышивала петухами…
Мал отвернулся, с сыном смотрели на страшный костер, в котором огромный терем полыхал, как простая поленница дров. С правой стороны пламя удалось сбить, там плескали воду уже из двух колодцев. Даже к третьему дальнему выстроилась цепочка из набежавшего люда, особенно из соседских домов. Эти уже суетились с баграми, готовые растаскивать по бревнышку, дабы сохранить свои.
— Отстроим, — сказал Добрыня, на душе у него стало светло. — Даже если сгорит дотла, дня за три еще краше построим!
Цепкие пальцы Мала ухватили пробегавшего мимо дружинника с такой силой, что тот едва не упал на спину.
— Эй, эй! Это тебе я поручал вынести мой сундучок с книгами?.. Где ты поставил? Не сопрут?
А к Добрыне подскакал на маленькой печенежской лошаденке отрок, прокричал, запыхавшись:
— Добрыня!.. Там князь на той стороне привел воев! Тебя ищет!
Добрыня хлестнул коня, успел увидеть, как отец лается с дружинником, толпа раздалась, он по широкому, освещенному красным кругу обогнул горящий терем. С той стороны, вытаптывая огород и цветник, суетились люди в блестящих кольчугах и с железными шлемами на головах.
На глазах остолбеневшего Добрыни из окна прямо через стену красного огня выпал человек, перекувыркнулся в воздухе и встал на подошвы, только присел до земли. К груди прижимал шкатулку. К нему набежали воины и, отворачивая лица от огня, под руки бегом вывели на место, где можно было дышать.
Добрыня ахнул, узнав князя. Владимир, весь покрытый копотью, с обожженным лицом, но улыбающийся, протянул шкатулку:
— На! Тут твои камешки.
Добрыня взял из княжеской руки ларец, едва не выронил с руганью, металл раскалился и жег пальцы. Владимир захохотал, дружно заржали его дружинники.