Глаз дракона
Шрифт:
Тишина… полусекундный ритм электронных волн.
— Так говори. Только быстро. Никаких имен, никаких точных деталей. Общий смысл. Поняла?
Молчание. Ритм ускоряется, частая дробь по барабанному ободу.
— Отзови своих невидимых друзей. Понял?
Пауза.
— Это ведь ты? Очень похоже на тебя.
— Тебе нужна поддержка. Иначе будет больше пропавших без вести. Другая сторона может надавить. Ты мать, и они помнят про это.
— В первую очередь я политик.
— Они лучше тебя знают. В первую очередь ты мать.
— Я знаю, кто я.
— Договорились. Пусть будет, как ты хочешь.
—
Смех Кармайкла.
— Давление. Личные договорённости. Тут я специалист.
— Знала, что тебе понравится. И еще не в службу, а в дружбу… подготовка, тот список покупок?
— Тут я тоже специалист. Список рождественских подарков уже утрясли.
Всплеск белого шума.
— Мелочь кончается. До встречи.
— Помни, ты мать. Они не забудут. У тебя все хорошо? У тебя все…
Все. Связь прервалась. В трубке океан статических шумов.
Она все еще прижимает трубку к уху, не раздастся ли щелчок подслушивающего устройства. Никаких щелчков. Тишина, в которой можно утонуть. А в голове слова из песни с забытым названием…
…you gonna reap just what you saw…
…you gonna reap just what you saw… [4]
Глава 17
Покинув Гундэлинь, «Лес добродетели», ты ещё долго не сможешь его забыть. А если тебя попросят описать его, только один образ всплывёт в голове… стиснутый кулак. Громадный, угрожающий стиснутый кулак.
Машина подъехала к большим клёпаным воротам, окантованным камерами слежения и охранниками. Через середину ворот прорвался яркий луч, створки разъехались, выплеснув на дорогу пятно серого света, порождённого лампами и фонарями, перевязанного проводами и пыльной паутиной. Барбаре в голову тут же пришёл образ Ионы, проглоченного китом. Лоб её тут же заблестел испариной, стоило воротам закрыться за спинами, и засовам с лязгом войти в пазы. Как вообще можно привыкнуть к такому месту, пусть и за пять, десять, да хоть двадцать лет? Звон ключей, замков, захлопывающихся дверей.
— Это глупо. Зря я затащил тебя сюда. Нельзя мне было…
Пальцы старшего следователя барабанят по рулю, отмечая каждое сказанное слово, каждое несказанное…
— …не забывай, ты член вашингтонского комитета по досрочному освобождению…
Пиао стучит по бумагам, стиснутым в её пальцах.
— …всё записано в разрешении на перемещение по стране и допуске властей. Не думаю, что на тебя наедут, ты со мной, и это говорит о многом, но всё равно будь готова. Да, будь готова ко всему.
Спереди шлагбаум: красно-белая конфетная палочка. Охранники выходят из кабины, подходят к машине. Козырьки фуражек, как лезвия, перечёркивают крылья носа. Барбара чувствует, как всё сжимается в животе. На языке появляется привкус стали и машинного масла. Краска слетает с лица.
— Документы.
Пиао отдаёт значок. Мелькают глаза охранника. Тот отдаёт честь.
— Припаркуйте машину на стоянке 13, старший следователь. Вас отведут к товарищу директору.
Шлагбаум взлетает. Пиао проезжает под ним. Они даже не взглянули в бумаги Барбары. Она засовывает их в сумочку, в глазах
— Ох, не стоило мне…
Кабинет товарища директора Май Линь Хуа являет собой уютный административный блок, какой только можно ожидать после длинных коридоров, пронизывающих кроличий садок, камер, опухолями наросших на нём, и их содержимого… мятые кучи, которые зовут «квартирантами». Квартиранты. В этом названии нет и следа ужаса того, кто не может вырваться из крепкой длани Гундэлинь.
На столе Хуа царят чистота и порядок, как и на лице. Оно столь нейтральное, что неизбежно вылетает из памяти уже через секунду после того, как ты вышел из кабинета. На столе стоит большая фотография… двое детей, лет по восемь-десять. Точнее определить возраст сложно, потому что выглядят они точь-в-точь как отец. В их чертах не к чему прицепиться, взять ориентир. Их тоже забываешь, едва отведя взгляд.
— Прошу вас… садитесь, садитесь.
Какой у него английский, лающий, резкий.
— Какая честь. Какая честь. Американская коллега. Вашингтон. Сейчас будет кофе. Да… кофе. Американцы любят кофе?
Барбара кивает.
— А потом экскурсия. Экскурсия. Надо провести. Мы готовились, ждали вас. Нечасто к нам приезжают такие уважаемые гости. Иностранные гости. Нас предупредили недавно. Совсем недавно, но мы приготовились.
Она ощущает, что улыбается, как дура, губы расползаются сами.
— Вы приготовились?
— Оркестр. Симфонический оркестр на двадцать пять музыкантов. Их собрал Маи Пин. Он дирижёр. На воле был музыкантом. Да, музыкантом… ну и вором по совместительству. Так и попал к нам. Семь лет. А теперь дирижирует. Тут научился. Танцевальную труппу тоже посмотрим, да? И ещё оперный тенор, и хор.
Барбара чувствует, как улыбка гибнет на лице.
— Да, да. Для иностранной гостьи у нас большие планы, старший следователь. Идите. Идите. Мой заместитель отведёт вас к тем гостям, которых вы хотели видеть. Ваш сотрудник Яобань встретит вас там. А иностранная гостья будет с нами в надёжных руках. Идите. Идите.
Он машет рукой на Пиао, дверь открывается, и заместитель, с лицом, длинным, как выкидной нож, входит в комнату и отдаёт честь. Товарищ директор Хуа сияет, глаза его сощурены. Мясистые кратеры морщинистой кожи.
— Идите, идите.
Пиао улыбается Барбаре, проходя мимо.
— Развлекайтесь.
— Все будет, всё сделаем, — отвечает Хуа, провожая старшего следователя к выходу и закрывая за ним дверь.
Из стального сердечника будок и винтовых лестниц, укутанных в паутинку железной сетки, коридоры расходятся спицами колеса. Яркое освещение и чистота внушают ощущение лобового столкновения с ужасом тюремного заключения. В коридорах и камерах всегда горит свет, всё время, днём и ночью… время сливается в одну полосу слепящего света. Двери в камеры заделаны бронестеклом. Заключенные должны спать лицом к стеклу, чтобы охрана могла за ними смотреть. Если «квартирант» во сне разворачивается, охрана его будит. У людей, долгие годы вынужденных спать на одном ухе, оно регулярно распухает и болит; тогда тебе разрешают поспать на другом. По главному проходу разносятся залпы лязга дверей. Крики, угрозы. Бурление жизни, оставленной вариться в собственном соку.