Глаза Клеопатры

Миронова Наталья Алексеевна

— Рад, что сумел тебе угодить. Ну как? Хочешь еще что-нибудь?

— Не сегодня. Уже поздно.

Никита проводил ее до дому и, конечно, остался. Нина не спорила с ним, не сопротивлялась, когда он раздевал и целовал ее, но все это было до известного предела. Он был бережным и нежным. Он целовал тонкую гладкую кожу, натянутую на хрупкие косточки, проводил губами по впалому животу, по выступающим ребрам, снизу подбираясь к груди, он щекотал языком чувствительные соски, и они твердели, поднимались ему навстречу, отвечая на ласку. Но потом

она брала дело в свои руки. Сильная, хищная всадница, она беспощадно выжимала из него все силы, не давая ему взять верх. А потом прогоняла его прочь.

— Ты бы еще приказала голову мне отрубить, — проворчал Никита. — Прямо как Клеопатра.

— При чем тут Клеопатра?

— Ты на нее похожа.

— Правда? Когда ты с ней виделся в последний раз?

Вот этим она его и брала: ей всегда удавалось его рассмешить. Он обнял ее крепко-крепко, шутливо поцеловал в макушку.

— Позволь мне остаться.

— Я не смогу уснуть.

— Ну почему?

— Я буду нервничать, ворочаться с боку на бок, сама не засну и тебе не дам. Давай лучше выспимся, а завтра…

— Расскажи мне историю про тот эскиз.

— Прямо сейчас?

— А почему бы и нет?

Нина приподнялась на локте.

— Давай лучше завтра.

— А завтра расскажешь? Честно-честно?

— Если хочешь, расскажу. Я вовсе не собиралась тебя интриговать. Просто это неприятная история. Еще одна неприятная, некрасивая история. Почему-то мне на них везет.

— Что-то вроде истории с Зоей Евгеньевной?

— Хуже. Нет, не хуже, просто в другом роде. Иди спать. Завтра поговорим.

Никита поцеловал ее, укрыл одеялом и ушел.

На следующее утро, когда он зашел в коттедж своего старого друга Павла, Нина на кухне жарила оладьи. Специально для него: сама она всегда ела на завтрак «кашу красоты» — овсянку с орехами и курагой.

— По-моему, тебе надоел омлет. — Она оглянулась на него через плечо. — Ты не против оладий?

— Как я могу быть против? Бабушка умела делать оладьи. Иногда она меня баловала.

— Мне кажется, она баловала тебя всю жизнь. Ты ведь был ее любимцем, правда?

— Я бы так не сказал, — нахмурился Никита. — Бабушка была очень строгая. Требовательная. Но нет, ты права, она меня любила. Она говорила, что я напоминаю ей деда.

— А разве твой отец не был похож на деда?

— Только внешне. На него нельзя положиться. А дед… Бабушка называла его Каменная Стена, как американского генерала Джексона. Она, когда прочитала его дело… Она мне рассказывала, что он ни в чем не признался на допросах, никого не оговорил, ни себя, ни других… Конечно, в этом была и ее заслуга. Она сбежала из Москвы, и у НКВД не осталось заложников. Им нечем было шантажировать деда. А когда бабушка умерла, оказалось, что она свою приватизированную квартиру и вообще все, что у нее было, завещала мне. Просила только позаботиться о тете Маше и ее детях. А отцу — ничего. Он не был упомянут в завещании. Он страшно

обиделся. Оказывается, он рассчитывал на эти деньги. Она ведь получала гонорары с патентов деда.

— Вы с ним поссорились? — спросила Нина.

— Произошел, что называется, крупный разговор. Я уже тогда был бизнесменом, в деньгах не нуждался. А он запутался в своих любовницах, ему вечно не хватало. И потом, ему было обидно, что она вообще о нем не упомянула. Как будто его вовсе не было. Но… знаешь, что странно? Он не любил вспоминать свое детство, поселок в тайге, школу в одной комнате… И он как будто винил в этом бабушку. Нет, умом он все понимал: то были репрессии, сталинская эпоха… Но, мне казалось — и, я уверен, бабушка тоже это чувствовала, — подспудно он винил ее.

— В чем? — Нина выставила перед ним на столе горку оладий, сметану в горшочке и чашку кофе. — Может, хочешь меду? Надо будет съездить на хутор, сметаны уже кот наплакал. Прости, я тебя перебила. Так в чем он винил ее?

— Не знаю, мы никогда не говорили об этом напрямую. В том, что она не устроилась как-то более ловко и умело, как он сам всю жизнь устраивался. Чтобы они могли жить в городе и не голодать, не копаться в огороде, не ходить на лесоповал… Не знаю.

— Но это же глупо! В городе их арестовали бы в одну минуту!

— Говорю же тебе, мы никогда не обсуждали это в открытую. У него была просто застарелая детская обида. Возможно, подсознательная. А тут вдруг оказалось, что она ничего ему не оставила.

— И что ты сделал? — спросила Нина.

— Все отдал тете Маше. Я хотел перевезти их в Москву, когда в Грузии стало невозможно жить, но выяснилось, что у дяди Миндии брат живет в Америке, и они туда уехали. Еще при Шеварднадзе. У них трое детей и семеро внуков. Для детей Америка — рай. Ради них и уехали. Квартиру продали, и деньги им очень пригодились.

Никита умолчал о том, что, помимо бабушкиных денег, положил на имя каждого из своих внучатых племянников по сто тысяч долларов на образование и открытие собственного бизнеса.

— А отцу ничего не досталось?

— Такова была бабушкина воля. Не беспокойся, — криво усмехнулся Никита, — отец скоро забыл свою обиду. Он вечно берет у меня деньги без отдачи, и я никогда ему не отказываю. Слушай, а почему мы опять говорим обо мне? Ты же обещала рассказать историю своего эскиза!

— Потом. Давай съездим к Алдоне, купим сметаны и творога. А потом на пляж.

— Любишь ты жариться на пляже!

— А ты нет?

— Кто я такой, чтоб возражать, если Клеопатра велела! Едем на хутор, а потом на пляж.

Но Нина вдруг встревожилась:

— Слушай, ты не обязан. Если хочешь поехать еще куда-нибудь…

— «Но я хочу быть с тобой, хочу быть с тобой, и я буду с тобой», — пропел Никита бессмертные строки Ильи Кормильцева.

Они съездили на хутор и купили продукты. Заодно Никита поговорил с Алдоной, чтобы она на следующие выходные взяла к себе Кузю.