Глазами дочери (Воспоминания)
Шрифт:
Мы толкались у окон в крайнем возбуждении. С подводы стащили брезент и стали сгружать неимоверное количество клеток с птицами и вносить их в квартиру. Не помню, сколько было клеток, — наверное, штук пятнадцать! Мама замерла, словно к земле приросла, Агаша только руками всплеснула, а Леля старалась утихомирить наш восторг. Мадемуазель любезно улыбалась, но про себя, наверное, думала: «Русские дикари!» Прислуга же деловито вносила клетку за клеткой, а в них-то — птички: и синие, и красные, и зеленые, и желтые, и побольше, и поменьше, и… всякие!
Но восторг наш достиг апогея, когда в одной из самых больших
Начали расчищать место для клеток, которые мы друг у друга все время вырывали из рук, потому что один непременно хотел поставить их здесь, другой там. Нахохлившиеся птицы сидели перепуганные. Мартышки забились под положенную в клетку вату, а нам обязательно хотелось, чтобы они оттуда вылезли.
Папа принимал самое деятельное участие в размещении клеток, радовался и волновался не меньше нас. Кажется, только он один и разделял нашу радость, ибо мама была в панике: столько работы прислуге чистить все эти клетки! Агаша жалела птиц, гувернантки сдержанно молчали, не выражая ровно ничего.
Придя в себя, птицы расправили перья, и веселое чириканье разнеслось по всему дому. Мартышек вытащили, но, к нашему огорчению, они немедленно забрались по портьерам под потолок и оттуда поглядывали на нас — достать их было немыслимо.
Прошло время, и тут разыгралась настоящая трагедия. Бедные заморские певуньи не могли выдержать суровой зимы, и каждое утро то в одной то в другой клетке мы находили птичку, лежавшую брюшком вверх с закоченелыми лапками. Детский рев по утрам не прекращался в течение многих дней. Мама хваталась за голову, отец был смущен и растерян. Сначала он тоже огорчался, а потом рассердился — от огорчения.
— Просто ухаживать за ними не умеете! — говорил он и еще добавлял: — Наверное, мне продали уже полудохлых птиц.
И так продолжалось до тех пор, пока все птички не померли… Мартышки же со временем к нам привыкли. Мы кормили их фруктами и орехами, и они брали у нас еду из рук. Теперь они уже не забирались на портьеры — им было там холодно. Они залезали в папины подушки и там — миленькие такие — сидели безвылазно прижавшись друг к другу. Мы пытались напяливать на них куклины теплые платьица, но они сдирали их с себя с раздражением, как будто хотели сказать: «Что за издевательство над обезьяньей породой!» — и мы от них отстали. Но как только выдавалась свободная минутка, мы — к мартышкам. Нас больше ничто не интересовало. Нам даже пригрозили, что мартышек отдадут, если мы будем плохо учиться и не исполнять свои обязанности.
Увы, мартышки тоже стали хиреть и делались все более и более грустными. Они почти не дотрагивались до еды. Опять слезы и отчаяние! Позвали ветеринара. И, о ужас, о горе! У мартышек объявилась чахотка, и ветеринар посоветовал их убрать, так как это грозило «заразой». На следующее утро мы мартышек в папиных подушках не нашли. Мы бегали по всему дому, искали их, звали — мартышки исчезли. Это было уже настоящее горе. Такое, что даже взрослые не сердились на нас а утешали, говоря, что там, куда их взяли, им будет лучше. Все поняли, даже маленькая Таня, которая посмотрела на маму и тихим, упавшим голоском спросила: «К Боженьке?». Мама, секундочку помолчав, ответила: «Да, к Боженьке.» Даже Агаша смахнула слезу и не стала спорить с тем, что мартышки оказались в раю.
В то утро —
— Ну, рвань коричневая (он любил нас так величать), влезайте все ко мне на кровать, я вам сказку расскажу.
В одну секунду все пятеро расселись на кровати, забравшись туда с ногами и устраиваясь поудобнее. Каждый хотел быть «поближе к папе», к его голове. Завязалась борьба, сопровождавшаяся кряхтением — каждый старался вытеснить другого и захватить лучшее место.
— Эй, без ссор! А то всем по шее дам! — прикрикнул отец, и мы тут же присмирели.
— Расскажу вам сказку про медведя. Страшную! Держитесь!
У всех сразу же сделались испуганные рожицы. Поежившись и выпучив глаза, мы замерли в ожидании.
Сказка была о том, как медведь лазил за медом на дерево. Как бревно, подвешенное к ветке, больно его ударяло, когда он его отталкивал. И как медведь, в конце концов упав с дерева, попал лапой в капкан. Как вырвался он из капкана оставив в нем свою лапу, и, обливаясь кровью, убежал на трех лапах в лес, а старик принес эту лапу домой.
Изображая медведя и его рев, отец рассказывал это с такой мимикой и интонацией, что нам казалось, будто мы видели все воочию. Забыты были и мартышки, и все на свете, когда мы внимали его голосу:
— И вот старуха и говорит старику: «Возьму-ка я эту лапу, шкуру сдеру, шерсть напряду, а из лапы сварю похлебку».
И тут шло описание того, как глубокой ночью, когда уже все кругом спали, старуха сидит при лучине за прялкой и вдруг она слышит, как…
Тут уже мы боялись шелохнуться, потому что отец делал испуганное лицо старухи, прислушивающейся к странному звуку, идущему из глубины леса. И, не давая нам опомниться, мгновенно преображался в медведя, произнося совсем замогильным, придушенным и зловещим голосом:
Скррл, скррл, скррл…
На липовой ноге,
На березовой клюке
Я по селам шел,
По деревням шел.
Уж и все-то в селах спят,
И в деревнях тоже спят.
Голос его нарастал громче, громче:
Одна бабушка не спит,
На ноге моей сидит,
Мою шерстку прядет…
И с завыванием, леденящим душу:
Мою косточку грызет,
Скррл, скррл, скррл, скррл, скррл…
И этот «скррл» — скрип костыля все приближался, вот он уже у самых дверей, за которыми сидит перепуганная, оцепеневшая старуха. Что же теперь будет? Слушая отца, впившись в него глазами, мы бессознательно повторяли каждое движение его лица.
— Старуха быстро открыла половицу, ведущую в подвал, — продолжал отец, — лучину погасила, а сама влезла на полати. Мишка навалился на дверь и…