Глобальное потепление

Дубинянская Яна

— Это да. Не представляю, как бы я справлялся с тремя мальчишками. Так ты их видела? Расскажи. Как им в Сандормохе, нравится?

Она пожала плечами:

— Хорошую вещь лагерем не назовут, я сразу подозревала. Но ничего. Я тут навела шороху! Мишку с Костиком хотели завтра на экскурсию не брать, представляешь?! За какое-то там нарушение дисциплины.

— Какое? — осторожно поинтересовался Ливанов.

— Пофиг! Я бабло за путевки платила? Ну и вот. А за дисциплину пускай вожатые отвечают с надзирателями. И вообще, я детей привезла отдыхать, а не маршировать

строем. Ну допустим, я понимаю, в этой стране иначе как строем никто никуда не марширует. Но мои сыновья…

— Выросли в свободной стране, — скороговоркой закончил Ливанов и, судя по ее удивленному взгляду, угадал, попал в точку.

— Ты издеваешься, — после паузы тихо сказала Юлька. — Вы всегда издеваетесь, потому что иначе вам тут было бы вообще тошно и невыносимо жить. Я не говорю, что вы завидуете. И не считаю, как некоторые, будто в этой стране и сейчас процветает тотальная слежка, доносы, репрессии и прочие исторические Соловки. Но, скажи, если бы не было нас, забавной такой Банановой республики, с нашим бардаком и развалом, которые играют на профанацию самой идеи свободы в целом — то как бы вы тогда?..

— Мы бы что-нибудь придумали, — отозвался Ливанов. — В чем огромнейшая удача этой страны, я даже не знаю, почему и за что ей такое — ее всегда есть кому выдумать. Хотя казалось бы. Но у нас во все времена, включая самые жесткие и неприятные, таки хватало творческих сил. А ты говоришь — свобода. Она же у вас растворяет все живое и творческое, как кислота. Когда все можно, ничего не получается. У вас вон даже литературы нет уже.

— Есть!

— Перестань, сама рассказывала. Ты-то книги читаешь?

— У меня времени нет, а так…

— И ни у кого нет, кроме горстки городских сумасшедших в провинции. Потому что никому оно не надо. У вас вместо литературы свобода, вы ею и развлекаетесь, и удовлетворяете высокие духовные потребности, в общем, весь спектр. Очень удобно. Только совершенно бесплодно на перспективу.

— Неправда, — Юлька мотнула головой, как упрямая лошадка. — И ты сам знаешь, что неправда. Переворачиваешь все с ног на голову. На книги в нашей стране просто у одних нет времени, а у других денег. Такая жизнь, вернее, выживание, полное экстрима. А про нашу свободу, если хочешь знать, мы вообще давно уже забыли, мы про нее не думаем, как и про счастье, ты сам говорил, — тут она слегка покраснела, припомнив, видимо, некоторые обстоятельства того разговора. — Это вам она по-прежнему колет глаза. Потому что… ну ты понимаешь.

— Да, — кивнул Ливанов, — потому что вы вообще живете быстрее и намного поверхностнее. А мы склонны зацикливаться на таких вещах, копаться глубоко и со вкусом. Чужая свобода, чужое счастье и наше родное глобальное потепление. Все это мы придумываем, Юлька. Мы просто не умеем по-другому. Идем, хочу показать тебе одну вещь.

Тропинка опять вильнула, и они вышли к морю. Солнце, еще желтое, но уже пригасшее, словно круглый фонарный плафон, висело невысоко, но и не очень низко, посреди небесного задника с зеленоватым отливом. Отблески на море рассеялись широко и крапчато,

не фокусируясь пока в дорожку. Песок был сероватый, влажный, с цепочками заячьих и детских следов. Лилька и Марьяна сидели на корточках вдалеке, почти у самой воды, что-то они там строили из камешков и песка, склонившись и подметая пляж кончиками косичек. Тени от обеих протянулись наискосок, длинные и полупрозрачные.

Ливанов повел Юльку в обход пляжа, к валунам, с этой стороны живописно наползавшим друг на друга перед решеткой, чьи несколько пролетов выступали дальше в море, надежно огораживая лагерь. Валуны были настоящие, природные, они громоздились тут всегда, сколько он помнил это место. Сам же пляж насыпали позже и досыпали регулярно каждый год ранней весной, перед началом сезона, отвоевывая назад территорию, съеденную кратковременными, но жестокими зимними штормами. И не только.

— Куда это? — вопросительно оглянулась Юлька, ступая на валун.

— Лезь, — Ливанов подтолкнул ее в спину. — Увидишь.

Сам он видел уже отсюда. А предполагал, да что там, знал точно еще до того, как пришел сюда, на сандормоховский пляж, на контрольную точку. Уже меньше чем полметра над водой, черт. В шторм, да и при любом мало-мальски волнении захлестывает полностью, смывая песок, пыль и птичьи экскременты: наглядная метафора, ничего не скажешь. Но в этой стране принято придумывать собственные, обычно очень красивые фигуры речи, в упор не замечая очевидного.

Юлька карабкалась вверх ловко и споро: он еще на дайверской базе, куда они взбирались, улепетывая от спрута, заметил за ней эту энергичную точность и смелость движений, полезную, между прочим, в постели. У него самого получалось гораздо медленнее и хуже… не надо, не надо, только лазать по валунам. На их гладких покатых спинах подошвы то и дело соскальзывали, все-таки Соловкам явно недостает настоящих скал. Ну да оно поправимо. Как и все на свете — кроме глобального потепления.

— Ложись.

— Чего?

Юлька обернулась через плечо, очень четкая, словно проявленная на пленке на фоне моря и неба, слитых воедино светлыми сумерками. Теперь, когда она спрыгнула на тот самый, последний валун, кашалотовой спиной выступающий в море, Ливанов смотрел на нее сверху вниз, на такую маленькую, упрямую, смешную. Согнул колени, уперся ладонью, тяжеловато слез и подошел к ней.

— Ложись, кому говорю. На живот. Да не так, ближе к краю. И опусти руку.

— В море?

— В море, в море. Пощупай камень. Чувствуешь?

Ничего она, ясное дело, не чувствовала и не понимала, хотя, заинтригованная по самое не могу, послушно проделала все в точности, следуя его указаниям. Ливанов присел на корточки у самого края, наклонился и тоже опустил руку в воду, стараясь поймать и направить ее ладонь. Не дотянулся, и ничего не оставалось, как лечь условно рядом, а точнее, почти сверху, опираясь для удобства на локоть по ту сторону узкого и теплого Юлькиного тела. Беззвучно усмехнулся: самое забавное, что я ведь и в самом деле не нарочно — хотя стоит, пожалуй, взять на вооружение.