Глория
Шрифт:
— Здесь все деньги, дон Чезаре, — сиплым голосом, с трудом выговаривая слова, говорю я.
— Мне нужна только четвертая часть, ты помнишь условия? — он спокойно смотрит на меня.
Его сигара почти погасла. Это наверняка одна из его проверок, но я очень устал и мне все равно, что он хочет.
— Я думаю, что вы посчитаете лучше, — устало сиплю я и смотрю в его глаза.
Он удовлетворенно смотрит на меня: последняя проверка пройдена. «Теперь бы только не сдохнуть на бегу», думаю я, глядя на то, как толстые, как сардельки, пальцы толстяка отсчитывают монеты. Он отделяет мне мою долю и неожиданно добродушно говорит мне:
— На сегодня всё, Аль, — его голос похож на ворчание
— Благодарю вас, дон Чезаре. До завтра, — говорю я и он машет мне в ответ рукой с зажатой в ней потухшей сигарой.
Я ухожу, а он остается за столом, огромным, как башня...
Я иду домой, устало шаркая ногами. Я устал и мне кажется, что вместо легких у меня лопнувший пузырь. Ноги не то что гудят, а просто воют и кажутся огромными и тяжелыми, как чугунные столбы. Ветер, дующий с берега в океан, теплыми пальцами гладит лицо. В порту зажигают сигнальные огни и маяк длинной огненной рукой шарит в океане. Одна за другой зажигаются звезды, как будто кто-то бросает золотые монеты на темно-синий бархат. Две вещи радуют меня сейчас — сознание того, что работа закончена и заработанные монеты в моем кулаке. Мне очень хочется есть и я ускоряю шаг.
За моей спиной, в конторе дона Чезаре, на гвозде, вбитом в деревянную стену, висит моя цепь с выбитым на ней номером. Она ждет утра, когда я приду, чтобы щелкнуть замком на моей шее. Она ждет, чтобы раскрутить пружину моих часов внутри меня. Она ждет, когда я снова побегу. Пусть подождет до завтра...
Я вхожу в дом через черный ход и долго моюсь холодной водой на заднем дворе. Вода кажется мне черной в деревянном ведре и мне кажется, что я зачерпываю темное небо, что в моих пригоршнях — ночь. Я прохожу через кухню, где идут приготовления к ужину, здороваюсь с девушками, прижимаюсь на миг щекой к плечу Марты. Она мимоходом касается моей щеки рукой и мне особенно приятно ее прикосновение. Я вхожу в зал и подхожу к Чарли. Он снова пишет цифры в своей черной книжке, но теперь он уже не кажется мне колдуном. Его усталая складка над переносицей разглаживается, когда он смотрит на меня.
— Привет, Алекс. Как дела?
— Хорошо, Чарли, — я устало опускаюсь на стул рядом с ним. — Вот, — я выкладываю перед ним столбик монет.
— Как я понимаю, вопросы типа «Как прошел день?» можно не задавать? — хитро прищуривает он глаза.
— Ага, — киваю я головой.
Подходят наши, я здороваюсь с ними, пожимаю руку Саймону. Лис замечает монеты и его язык не заставляет себя ждать:
— Малыш грабанул банк, не иначе.
Парни смеются и хлопают меня по плечам. Подходит Артур, он тоже выглядит усталым.
— Молодец, малыш, — говорит он негромко и это для меня — высшая похвала.
Я ужинаю и одним из первых поднимаюсь наверх. Моя постель принимает меня в свои объятия. Я засыпаю, не успев упасть на постель. Я сплю и сны обходят стороной мою усталую голову. Всю ночь — только тишина...
Расскажите одни день гонца — вы расскажете всю его жизнь. Целый день я не знал ничего, кроме работы. Я стал худым и жилистым, как бродячий кот, я почернел и вытянулся. Марта ворчала на меня, но я ничего не мог поделать. Тогда мне было наплевать но то, как я выгляжу. Я был точно таким же, как и все остальные гонцы. Сам дон Чезаре говорил о нас: «Нитка сушеной рыбы», когда мы утром выстраивались напротив его конторы. Все мы были, как копченые морские окуни — тощие, коричневые.
Тот, кто зарабатывает на жизнь бегом, вряд ли будет похож на корову, если вы понимаете, о чем я. Я работал, за мою работу мне платили хорошие деньги. Я был на хорошем счету в конторе, моими услугами (читай — ногами) пользовались несколько солидных постоянных клиентов. Время от времени я разносил записки Чарли и
На втором месяце работы, в мой выходной, ко мне вошел Арчер и сказал:
— Пошли со мной.
Я молча встал и пошел за ним. Противоречить Арчеру я не стал бы. Мы спустились в подвал, где он оборудовал себе что-то вроде гимнастического зала.
С потолка на цепях свисали две боксерские груши. К стенам были прикреплены хитроумные снаряды, изобретенные Арчером. Простые и незатейливые, они представляли собой систему блоков с натянутыми на них тонкими тросами, к концам тросов были привязаны камни-противовесы. Вес камней мог дозироваться, исходя из начальной подготовки новичка. Этим новичком довелось быть мне.
Арчер критически осмотрел меня, пощупал бицепсы на руках и сказал только одно слово:
— Н-да.
Он нахмурился, задумчиво почесал в затылке, посмотрел на потолок, как будто бы там было написано что-то интересное и с вздохом сожаления сказал мне:
— Придется начинать все с нуля.
Я недоверчиво смотрел на него, хотя мне следовало бы пожалеть себя.
Отныне два раза в неделю, в среду и субботу — два моих официальных выходных — я стал рабом Арчера. Я поднимал тяжести, тянул веревки с противовесами, боксировал с грушами, обливался потом и слушал Арчера. Он не говорил много, он показывал мне удары, строго отмерял порции нагрузки, словом, доводил до практически полного изнеможения. Я выполнял все упражнения, не показывая ни малейшего недовольства, я просто не хотел возражать Арчеру, тогда я уже был знаком с его репутацией одного из самых безжалостных и сильных людей Фритауна. Ни Лис, ни Любо, с которым мы в последнее время несколько раз хорошо поговорили о беге, ни Саймон — все на вопросы о том, чем же на самом деле занимается Арчер, отвечали молчанием. Все переводили разговор на другую тему и старались уйти от моих вопросов.
Только спустя два года я узнал его. Два года по средам и субботам я занимался под его присмотром и мог сказать только, что он неразговорчив и зачастую мрачен. Надо сказать, что Арчер никогда не вымещал своей злобы на мне. Он был справедлив — это проявлялось в том, что если он видел, что я устал, он сбавлял темп или прекращал тренировку, давал мне передышку. Он показывал мне, как бросать ножи в цель. Я до сих пор помню его глухой голос, похожий на ворчание пса. Арчер говорил о том, как необходимо ощутить вес ножа и его баланс, как правильно сжать пальцы на лезвии, как выбрать цель, как послать нож в полет, провожая его едва уловимым, незаметным и необходимым движением запястья. Я вспоминаю его голос, похожий на стук метронома, когда я что есть силы бью по груше, выбивая серию из трех ударов, а он отчетливо считает: «Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре».
Таким я его и запомнил. Арчер иногда казался мне черной пружиной, сжатой до упора, пружиной, таящей в себе огромную скрытую черную силу.
Однажды, в пятницу вечером, когда я пришел с работы, Лис встретил меня на лестнице и передал, что меня разыскивает Арчер. Я нашел его внизу, он сидел на табурете, спокойный и подтянутый, как всегда. Он протянул мне перчатки:
— Давай-ка поработаем в спарринге.
Теперь, по истечении стольких месяцев упорных занятий, я был уже не тот, что раньше, но мне было не по себе, когда Арчер выходил на бой, пусть даже и тренировочный. Но перечить ему я не смел.