Глубина
Шрифт:
А Юлия, словно забыв о кем, глядела в небо, в направлении Машука, плотно черневшего в разломах туч. Она порывисто замерла в ожидании чего-то.
Теймураз Бекешин смотрел на нее изумленно и уважительно. От нее исходила каким-то чудом сбереженная женская сила, и не верилось, что она, девически сдержанная, неправдоподобно красивая, родила троих детей.
— Юлия… — сказал Теймураз, все еще страшась того, что хотел сказать. — Юлия, я тебе могу помочь…
— О чем это ты? — вдруг повернула к нему бледное лицо Юлия. — Лучше расскажи, о чем думаешь.
—
Радуясь близости Юлии, касавшейся его теплым круглым плечом, Теймураз рассказывал о лошадях и — с какой-то нетерпеливой тревогой — о тотализаторе. Он с удовольствием отметил, что глаза у Юлии загораются, она шагает все беспорядочнее. Он с особой резкостью в голосе рассказал и о коварстве Рустама, его дружка-приятеля Ушанги, поймав надменный и презрительный взгляд Юлии, понял, что она прониклась к нему участием. Он вспомнил и о женщине, являющейся в полночь с ворожбой, про другую гадалку — с моздокского торжка — нарочно запамятовал.
Юлия захохотала.
— Ох, страсти!..
— Ну, как тотализатор?..
— Нравится.
— Буду… Ну, везет мне… Что ни случай — умора! Знаешь, как я певицей стала? Слушай… Я телефонисткой в межгороде сижу… Кто-то набрал ноль семь, а я веселая была, мурлыкала под нос песенку, да так и подключилась… Слышу — тишина, только я пою. Я тоже замолчала, а потом слышу: «Спойте еще!» Такой, знаешь, властный голос. Я испугалась, думаю, конец: на начальника нарвалась. А он басом: «Ну, чего резину тянете? Сказано, спойте…» А я уж и ног не чую. Ну, спела что-то, не помню. А он: «Не ваш репертуар! И мелодию скверно чувствуете…» Вот так…
Она, замолчав, посмотрела на Теймураза снизу задумчиво.
— Это был Карлсон, — сказал Теймураз.
— Да, очень добрый старикашка, директор… Он меня в хор зазвал. В концертную бригаду послал… Вот я и пришла.
Она сошла с асфальта на темную дорогу в синих дождевых лужах.
— Когда мы встретимся? Мне надо тебе все объяснить…
— А это не треп?
— Ну, что ты! — вспыхнул Теймураз. — Как ты могла подумать…
— Извини… — со вздохом сказала Юлия.
Теймураз шел в гостиницу в тишине опустевшей аллеи, шарил мечтательными глазами по клочковатой темноте гор, ничего не видя под ногами, забредал в дождевые лужи.
Эту ночь он спал глубоко и сладко, как ребенок, а утром поспешно сдал люкс и уехал на ипподром.
В день бегов, как по заказу, чисто и ясно вспыхнуло над ипподромом небо. И после смиренной великопостной тиши все принялось радостно шуметь и гомонить.
Теймураз, вернувшись из ранней проминки, жгуче-свирепым взглядом отбился от наблюдавших за ним наездников. Грудь его, отягощенная ожиданием праздника, враз освободилась и будто со звоном дышала колким ароматом воздуха.
Он передал Черныша Герасиму и даже крякнул, поглядев на жеребца со стороны. С сухой головой, длинноплечий, с великолепными скакательными суставами, Черныш смело глядел на Теймураза.
Пока Герасим, молодой и крутощекий, снимал бинты и ногавки с Черныша, Теймураз испытывал
«Зря я сегодня выпустил Черныша в резвую…» — запоздало подумал Теймураз.
И в подтверждение этой мысли появился, с усмешкой на разбойной роже, модно одетый Ушанги. Теймураз напряженно застыл: «Ко мне?», но Ушанги, скользнув по нему наглыми глазами, тоненьким тенорком сказал:
— С добреньким утречком, Мураз-ага!..
Ушанги, по прозвищу Волосатик, исчез, породив тенорком своим смутную тревогу. Теймураз отмахнулся, но когда в другом конце ипподрома увидел Мадину — столовская официантка, в ярком желтом платье, с румянцем на щеках, темноглазая, ровно бы ненароком оказалась на пути, — тревога не на шутку захлестнула. По слухам, Мадина, тихоня и молчунья, как, впрочем, большинство восточных девушек, состояла в какой-то сомнительной связи с Ушанги.
Она, обычно украдчивая, с виду даже несчастная, сейчас поразила Теймураза броской женственностью. Как свет оттеняет черноту бархата, так платье подчеркивало шелковистую смуглость ее кожи. Томясь от избытка молодости, она поджидала Теймураза, следя за ним из-под длинных вздрагивающих ресниц.
— Что скажешь, девочка? — сказал Теймураз.
Мадина пропустила его мимо себя и, когда старый платан загородил его от посторонних взглядов, сказала:
— День везучий…
— Разве ты играешь? Я думал, только болеешь.
— Я живой человек, — потупилась Мадина.
— Что ты хочешь сказать? — тоже потупясь, спросил Теймураз.
— Ты послушайся голоса, — сказала она прямо, и можно было испугаться ее огромных глаз, блестевших темной колдующей страстью. — Ты ведь добрый, ласковый…
— Мадина!.. — вырвалось у Теймураза, он шагнул к ней, стиснул тонкие горячие руки. — Это была ты…
— Ты не ладишь с людьми, — сказала она. — Если не послушаешься, не будет удачи.
— С людьми? С подонком Ушанги?
— Он дурак. А ты великий наездник, Теймураз… Но ты знаешь Рустама. Не будет тебе удачи!
Теймуразу стало легко и отрадно. Он посмотрел на раскрасневшуюся смущенную девушку — прямо абрикос! — и, не удержавшись, обнял и поцеловал. Она, выпутывая руки, слабо вскрикнула.
— Не видать тебе приза! — свирепо прошептала Мадина.
— Сегодня мой день, Мадина! — отпустив ее, сказал Теймураз. — Следи за моим хлыстом! Ставь на меня, не проиграешь!
Он уже на ходу обернулся, махнул рукой растерянной девушке. С этим настроением он готовился к бегам, иногда показываясь уже начинавшему собираться народу. Он скользил по пустым еще трибунам нетерпеливыми глазами, запрокидывал голову и обрадованно отмечал, что дождя не будет: на отвердевшем чистом небе висело ясное и большое, как медный поднос, солнце.