Глубина
Шрифт:
— Нет, — ворчливо ответил Мирон. — Какие уж тут лицензии! Будем бить, как на выбраковке. Потом заактируем, и делу конец.
— Фу, гадость, — отвернулся Николай Зиновьевич. — А я-то, старый хрен, думал, на охоту еду…
Он, кряхтя, влез в машину, поудобнее устроился на заднем сиденье, прикрыл ноги пледом и по-стариковски легко впал в забытье.
Тем временем Кудинов, раздав всем ружья, стал показывать, как чистить стволы и вхолостую проверять курки. Стрелки, в их числе и Еранцев, которому досталось изношенное — заметна была качка стволов — и все же довольно сносное ружьишко, приготовились к проверочной стрельбе. Кудинов вбил колышки в землю,
Еранцев слушал и проделывал все упражнения как во сне. К нему, будто нарочно выбрав этот момент, пришла непонятная озабоченность. Жалко — что ни делаешь, все не в радость.
Шематухин удивлялся: почему это Еранцев, зная, что он в лесу искал деньги, не поинтересуется, чем все кончилось. Решил подойти к нему сам, надвинул на глаза кепочку, глядя на Еранцева из-под козырька, как бы нечаянно толкнул его в бок.
— Что опять невеселый?
— А, Шематухин, — встрепенулся Еранцев. Он, должно быть, вспомнив про деньги, заговорщицки подставил ухо. — Говори, с чем пожаловал.
— Я, братан, пока пустой, — сказал, перейдя на шепот, Шематухин. — До утра потерпеть придется. Ежели охота ничего не даст, до понедельника тут будем зимовать. Кореша дожидаться. Будь здоров, помалкивай. Дыши, братан, глубже!
До стрельбы было еще далеко. Кудинов, видать, найдя в шабашниках понятливую, хорошо поддающуюся учению публику, загорелся еще пуще. Щеки его играли жаром, взгляд метался с фланга на фланг. Упражнения состояли из вскидки ружья к плечу с одновременной повод кой слева направо, справа налево.
Со стороны казалось, тренируются новобранцы.
У Тырина, появившегося на лужайке с вязанкой дров, даже послабело в коленях — вспомнился он сам себе остриженным наголо, в изодранном ватнике, но с винтовкой. Война уже шла, формировалась новая дивизия, и он, Егор Тырин, с рекрутским усердием прокалывал штыком соломенные чучела.
Егор Митрофанович, в начале войны рядовой солдат, потом уже, после форсирования Вислы, сержант с давящим грудь набором орденов и медалей, сейчас с тоской глядел на взбугрившиеся спины ребят, старательно выцеливающих мишени. Это ничего, пускай стреляют, потянув носом пороховой запах, думал Егор Митрофанович. Не воевали они, слава богу, и, дай бог, не доведется им того пережить. Он, наполовину уйдя думами в прошлое, продолжал следить, кто как держит ружье, кто ловок, кто неумел. Вот Нужненко вскинул ружье и не бугаем, как Шематухин, спокойно, легко подался вперед и, не промедлив, бабахнул. Чалымов тоже был хорош видом, и Егор Митрофанович ревниво дожидался, когда тот жахнет из второго ствола.
И все же, подумал Егор Митрофанович, он бы с ними, если к ним подойти со старой солдатской меркой, в разведку бы не пошел…
Лялюшкин, тот и здесь, в стрельбе, норовил делать все по-чужому, вертел головой туда-сюда, подглядывал, кто как стреляет. Еранцев и Стрижнев, стоя почти бок о бок, видно было, подшучивали друг над другом, и Еранцев обращался с ружьем куда сноровистее товарища-приятеля.
Шематухин — одно слово, кино! — и тут, на огневом рубеже, не мог без потехи. Ружье мелькало в его руках так быстро, будто он, как циркач, имел дело с безобидной игрушкой.
— Гриша! — крикнул, выждав
— Усек, Митрофаныч! — отозвался Шематухин. — Героем хочется стать. Как сказал поэт: «О поколенье судят по героям…»
— Рано тебе, Гриша, роптать, — сказал Тырин. — Молод еще. И героем станешь, коли захочешь…
— Твоими бы устами мед пить…
На душе у Егора Митрофановича с утра непонятно отчего держалась светлая печаль. Он устало, умиротворенно подытожил прожитый здесь срок, из всего, что довелось пережить, выделил только хорошее и сейчас на всех, с кем свела его одна-единственная, первая и, дай бог, последняя в жизни шабашка, смотрел с отеческим прощением. Всяко было, пока трудились, и хорошо бы всем так справить дело — вон стоит коробка клуба, любо-дорого глядеть!
— Видали, — подойдя к нему, сверкнула белыми зубами Наталья. — Каковы вояки! Охотнички, завтра трактором не поднимешь. После вечеринки-то.
— И то верно, — согласился Тырин. — Припрятать надо…
Там, где стояли стрелки, оглушительно, почти слитно бабахнули выстрелы. Поднятые грохотом ласточки, испуганно посвистывая, шарахнулись прочь, в луга.
— Пойдем поглядим, — не стерпела Наталья, сорвала с себя платок и передник. — Посмотрим, кто мужик, а кто так себе…
Надежда тоже загорелась идти. Ей почему-то хотелось во всем походить на Наталью, рвать и метать, как сказал про молодую красивую кухарку Тырин. Чтобы земля гулом пошла; живи так, будто живешь последний день. Все это, ранее слышанное, но не принятое к действию, сегодня сладко волновало Надежду. Они, две женщины, румяно налитые жаром костра, двинулись к стрелкам.
Игорь Арцименев, завидев их — не принимал участия в перестрелке, — пошел за ружьем и патронташем.
Еще раз хлестко ударил по воздуху залп, и стрелки торопливо кинулись к мишеням. Пока они гомонили, выясняя, кто попал, кто промазал, у кого лучше дробь, кому какой заряд нужен, чтобы палить наверняка, с учетом пороков ружья и боеприпаса, подоспел к огневому рубежу Арцименев. Он расчехлил, собрал ружье на виду у всех, а поглядеть было на что: старый бельгийский двойник — бюксфлинт, мягко посвечивая серебряной отделкой, прямо-таки завораживал.
На какое-то время у остальных испортилось настроение. Первым справился с собой Шематухин, и, когда прозвучала команда занять места и приготовиться к стрельбе, он стал выцеливать мишень, держа ружье правой рукой, — вспомнил, как обалдели тогда мужики от его выстрела.
— Не балуй! — хмуро одернул Кудинов Шематухина. — Не в балагане… И вообче довожу до сведения всех граждан. Если слаб по этой части — егерь выразительно щелкнул по кадыкастой шее. — Если, говорю, кто любит это дело и не может утром без опохмелки обойтись, пускай нонче же сдаст ружье. На охоту не допущу…
— Ладно… — протянул Шематухин. — Валяй командуй, пень с глазами. Лесовик чертов!
От раскатистого залпа заложило в ушах; дробь ударила в липу так плотно и резко, что она, брызнув ободранной корой, мочалисто залохматилась.
Стрелки вновь бросились к мишеням, и только Игорь Арцименев остался на месте, крикнул Еранцеву вдогон:
— Взгляни на мою, Еранцев!
Перезаряжая ружье, Арцименев косился на Надю, делавшую вид, что она его не замечает. Но даже в этой неумелой игре, как и в вызывающе неподступной позе, угадывалась взрослая женщина. И все же с Надей, отметил про себя Арцименев, он осторожничал. Однажды женившись неудачно, он со всеми женщинами был настороже.