Глубинка
Шрифт:
Шаркая унтами, подкатил отец.
— Однако я сам начну, намечу тебе, — сказал он. — А ты пока удочкой помаячь, не лежи, застынешь.
Остро оттянутый клюв пешни втюкнулся в лед, осколки веером брызнули по сторонам. Котька смотрел, как быстро мелькает пешня, крошится, звенит, пылит лед, как над прорубью повисла и не опадает веселая радужка. И работа была веселая, уходить не хотелось. А тут рыба, вон она, тычется в ячейки, выход ищет. Но вентерь так устроен хитро, захочешь — не найдешь путь на волю: вход широкий, а выход узкий, едва руку просунешь. Не зря горлом зовется, а еще — хапом. Да
Котька завладел пешней, долго долбил огромную прорубь. Когда до живой воды осталось совсем немного, отец сам начал подрубать лед на дне проруби. Тонкая это работа. Пробей отверстие раньше — хлынет вода фонтаном, заполнит прорубь доверху, потом попробуй выруби дно. Сам весь забрызгаешься и катанки ко льду приморозишь.
— Ну, с богом! — Отец перевернул пешню вниз рукояткой и быстрыми тычками проломил дно. Куски льда всплыли густо, Котька вылавливал их сачком, а самые большие Осип Иванович поддевал острием пешни и ловко отбрасывал в сторону. Так же выдолбили растяжки крыльев и вдвоем потянули шест. Показался вентерь. Скатываясь к завязанной мотне, в нем живым серебром трепыхались чебаки, сазанчики и прочая мелочь. Котька сбросил варежки, развязал бечеву, и на лед брызнул искристый дождь. Рыбки подпрыгивали, норовя скакнуть в прорубь, но Осип Иванович унтом отгребал их подальше. Пока завязывали мотню, пока опускали вентерь на место, рыбешки замерзли, изогнулись арбузными корочками. Радостно было сгребать их в одну хорошенькую грудку. Лед окропился блестками чешуи.
Отец перекуривал, щурясь на солнце. Дыма в пару от дыхания не было видно. Котька глядел на рыбок и чуть-чуть грустил. Но совсем недолго, стоило только представить их на кухонном столе, рядом обрадованную мать, даже Нельку увидел: поглядывает на Котьку ласково, улыбается, аж клычок из-под губы выпростался.
Тихо было на реке, солнечно и морозно. Где-то гулко, по-пушечному лопался лед, и гул долго шарахался меж крутых берегов, подбрасывал в воздух ворон, что расхаживали по утрушенной соломой дороге, и снова наступала тугая тишина безветренного, скованного стужей дня.
Отец продолжал курить, улыбался удаче или молодость вспоминал — лихие рыбачьи ватаги. Он всегда так: стоит, улыбается, а его тут вроде и нету. Окликни — ухом не поведет. В глазах дымка, не от цигарки, другая, лицо помолодеет, даже румянцем пробьет. Почему так бывает с пожилыми людьми, Котька не понимал, посмеивался про себя над их причудинкой.
Дребезжащий звук вывел Котьку из задумчивости, но, что это, сразу сообразить не мог. Что это значит, первым все-таки понял отец. Он повернулся лицом к недалекой лунке, присел, будто скрадывая кого-то. Окурок свисал с фиолетовой губы, подрагивал вместе с нею.
— Ко-о-отька! — Осип Иванович зашоркал унтами по льду, пытаясь бежать, но с места не двигался.
Брошенная поперек лунки удочка шевелилась, стукалась о края. Кто-то там, в глуби, схватил наживку и пытался утащить, это было ясно. Котька подлетел к лунке. Ее уже подернуло ледком, наплав нырял в проруби, кидался в стороны, леска так и сяк пилила тонкий ледок, вот-вот перетрется. Он схватил удочку, потянул. Тяжелое и живое водило леску, гнуло вниз руку.
—
Котька по-рыбацки поволок рыбину из глубины. Сизого отлива, крапленный золотом и чернью показался ленок. Он раздувал жабры, хлопал крепкогубым ртом, бурлил воду багряноперым хвостом. Дух захватило у Котьки, когда вытащенный из воды ленок оторвал крючок и шлепнулся назад в лунку. Котька с воем грохнулся на колени и, словно выстрелил рукой, заклинил ею ленка в лунке. Отмахнув с руки варежку, поддел рыбину под жабры и, чувствуя под пальцами трепещущую мякоть, отбросил добычу в сторону.
Только теперь подскользил Осип Иванович, стащил с Котькиной руки мокрую варежку, стал обжимать рукав телогрейки, вымоченный до локтя.
— Бегом домой, сынка. — Он напяливал на мокрую руку Котьки свою рукавицу, суетился. Котьку трясло от азарта, даже стало жарко. Хотел подобрать варежку, но ее успело прихватить ко льду.
— Беги, я подберу! — торопил отец. — А ленок-то, а? Килограмма четыре будет, сукиного сына! Уха-а!
Котька побежал, но притормозил у рыбины. Ленка уже опахнуло изморозью, он вяло выгибался, вот-вот застынет.
— Унесу его! — крикнул Котька, подхватил ленка на руку и с разбежками, с подкатами заспешил вдоль берега к взвозу.
С высокого яра увидел — отец тоже двинулся домой. В стужу рыбалка без рукавиц — не дело. Быстро без пальцев останешься. Вот и заторопился, а руку за пазуху спрячет, привычный. Котька бежал улицей. Рукав лубенел, сдавливал руку, ее начало пощипывать. Миновал барак, другой, осталось пробежать мимо единственного в поселке двухэтажного дома, где на втором этаже над фотомастерской жила Вика с теткой, а там — сто метров, и все, тепло родное. Лицо от встречного ветра очужело, на щеках замерзали слезы. Будто кто щелкнул по носу, и Котька начал оттирать его. Дальше не побежал — юркнул в темный подъезд, налетел сослепу на Вику.
— Котька? — удивилась она. — Да ты белый весь!
— Убу-бу-бу, — бубнил он, надраивая варежкой по бесчувственному носу.
Вика прикрикнула тоном взрослой:
— Марш в квартиру! У тебя рука в лед сделалась.
— Это ленок к ней примерз, — прошамкал Котька. — Рыба.
— Сам ты рыба, — не поверила Вика. Она отставила ведро с золой под лестницу и потащила Котьку вверх по скрипучим ступеням.
Жилище учителки — так ее звали по-прежнему, хоть в школу она теперь не ходила, — угловая комната. Таких квартир было в одной секции три, и в каждую вела своя дверь из квадратной прихожей. Четвертая комната служила общей кухней. Вика втащила Котьку в комнату, начала стаскивать с него телогрейку. Так, вместе с примерзшим ленком, она и грохнулась, на пол.
— Ры-ыба! — только теперь поверила Вика. — Большая какая.
Котька прислонился к теплой стене, крутился, прикладывая к ней то одну, то другую щеку. Вика открыла дверцу духовки, подставила стул, набросила на спину телогрейку, чтоб просох рукав. Потом присела перед ленком, провела пальцем по жаберной крышке.
— Зубастая… У нас в Пушкине тоже больших ловили. В озерах. Широкие такие караси. — Она подняла глаза на Котьку, улыбнулась: — Все щеки в известке вымазал.