Глубокие мотивы: повести
Шрифт:
— Время не ждёт, Рукояткина, — повторил он. — Чем быстрее его поймаем, тем для тебя лучше. Не найдём — одна пойдёшь по сто второй статье.
— Да ты что… Не знаю я про убийство.
— Это расскажи своей бабушке, — перебил он, а он сейчас только перебивал. — Поэтому ты о деньгах и молчала. Сообщи о деньгах — надо рассказывать и про убийство. Не так ли?! Наверное, с деньгами и ножичек лежит, а?
— Зря шьёшь мне нахалку… Не могу я пойти на мокрое, я ведь…
Но Рябинин оттолкнулся от стула и рванулся к телефону.
— Тогда поедем.
— Куда?
— В
— Зачем? — теперь её страх перешёл в тихий ужас, который невозможно было скрыть.
Рябинин швырнул трубку, не добрав нужного номера, и опять бросился к ней, к её лицу, от которого он теперь не отрывался.
— Предъявлю тебе на опознание труп Курикина, — выдохнул он так, как в мультфильмах Змей-Горыныч выдыхал огонь.
Рукояткина вскочила со стула — он даже отпрянул. Она сплела руки на груди, смотрела на следователя, а руки извивались у её шеи, хрустя пальцами:
— Не надо! Не поеду! Ну как мне объяснить? По характеру я не такая, пойми ты…
Она теперь тоже заходила по кабинету. Рябинин, чтобы не терять её лица, двигался рядом, и они были похожи на двух посаженных в клетку зверей.
— Ну пойми ты хоть раз в жизни! Разберись ты… Я вижу, что на мне сходится. Но ты же следователь, ты же должен разобраться. Я всё могу, кроме убийства. Ну как тебе… Я же детей люблю.
Страх прилип к ней, как напалм. Рябинин знал, что такое прилипчивый страх, не тот, не животный, который его охватывал в воде, а умный страх, на который есть свои причины и которого боится любой здравый человек.
— Не убивала! — рявкнул он, прижимая её взглядом к стене. — Если бы не убивала, давно бы выложила про деньги… Врёшь ты, милая!
Она метнулась глазами, потом метнулась заячьей петлёй по кабинету и, выламывая руки, невнятно предложила:
— Давай расскажу про деньги.
— Теперь дело не в деньгах, — отрезал Рябинин.
— Я расскажу всё, и ты поймёшь, что не я Курикина…
Он каким-то прыжком оказался у стола, выдвинул нижний ящик и выдернул чистый бланк протокола допроса — уже третий. Взяв ручку, Рябинин швырнул протокол на стол и коротко приказал:
— Пиши сама. Посмотрим. А потом поговорим об убийстве.
Она схватила ручку, как в известной пословице утопающий хватается за соломинку, села и сразу начала писать крупным разборчивым почерком. Рябинин молча стоял за её спиной, как учитель во время диктовки; только ничего не диктовал — смотрел через её плечо на прямые строчки, которые складывались в криминальные эпизоды. Она писала сжато, самую суть, упуская всяких цыплят табака и драбаданы. Эпизод шёл за эпизодом: описала четыре кражи в ресторане — на одну больше, чем знал Рябинин. Потом две махинации в аэропорту. В конце описала какую-то оригинальную кражу из квартиры, но Рябинин уже не стал вникать.
Рукояткина кончила писать, о чём-то раздумывая.
— А где деньги? — подсказал он.
— Вот я и думаю… Они у меня спрятаны на кладбище, а никак… Я лучше
— Сколько денег?
— Все.
— Как все?
— Почти все. На еду только брала. Я ведь копила на чёрный день, безработная же, тунеядка. Телевизор цветной хотела купить…
Рябинин хотел что-то сказать, вернее, хотел о чём-то подумать, но останавливаться ему было нельзя, как марафонскому бегуну на дистанции.
— Что подсыпала в водку?
— Гексинал.
— Ого! Внеси в протокол, — потребовал он.
Рукояткина аккуратно вписала своим чистописанческим почерком, пугливо посматривая на Рябинина снизу.
— Теперь подпиши каждую страницу.
Она расписалась и протянула листки. Он взял их, сел на своё место и теперь внимательно пробежал ещё раз — записано было всё, хотя и немного сжато. Рябинин размашисто подписал последний лист.
— Ой, забыла, — рванулась она к протоколу, — забыла написать, что убийство-то я не совершала. Дай дополню.
В дверь постучали: он уже знал, что так официально-настойчиво стучал только сержант. Видимо, ему надоело сидеть. На крик Рябинина «Да-да!» сержант приоткрыл дверь и просунул голову в щель:
— Товарищ следователь! Для очной ставки явился гражданин Курикин. Ждёт в коридоре.
Он хотел ещё добавить, но, видимо, что-то заметил в их лицах, поэтому провалился в щель, скрипнув дверью. Рябинин схватился за стол и глянул на Рукояткину…
Она с ужасом смотрела на него, но не с тем ужасом, который у неё появился при известии о смерти Курикина. Новый ужас был с оттенком изумления и гадливости, будто она вместо следователя увидела огромного мохнатого паука или какого-нибудь неописуемого гада. Так смотрит пугливая женщина в лесу на змею под ногами — хочет крикнуть, а сил нет. В кабинете было тихо, как в морге. Рукояткина хотела что-то сказать, он видел, что хотела, у неё даже рот был чуть приоткрыт, — и не могла.
Рябинин ещё держался за стол, когда она начала медленно и прямо, почти не сгибая туловища, подниматься, словно начала расти. Он на секунду прикрыл глаза — сейчас она должна его ударить. Он это понял по её рукам, которые поднимались быстрей тела, да и по лицу понял, на которое теперь легла ещё и ненависть. Сейчас она ударит, и Рябинин не знал, что он тогда сделает. Надо бы снять очки, которые от удара шмыгнут с лица в угол. Надо бы закрыть глаза… Отпрянуть бы надо… Он знал, что будет делать — ничего: примет удар, как должный; примет, как осознавший преступник выслушивает заслуженный приговор.
Рукояткина поднялась, прижала руки к бокам и встала даже на носки, сделавшись выше ростом. Рябинин глубоко набрал воздуху. Она всё тянулась куда-то вверх, будто хотела взлететь, а он непроизвольно сгибал колени, стараясь врасти в пол…
Вдруг она вскрикнула и упала грудью на стол, как переломилась в пояснице. Рябинин отшатнулся, ошарашенный ещё больше, чем ударом бы по лицу. Рукояткина рыдала, размазывая слёзы по обложке уголовного дела, на котором лежала её голова. Игра кончилась. И допрос кончился — плакал человек.