Глубокий тыл
Шрифт:
Теперь, когда выросший на Урале завод-двойник зажил своей жизнью, в Верхневолжск вернулось немало квалифицированных мастеров. Не было надобности работать по две смены. По вечерам отец с сыном оба садились за уроки: сын за школьные, отец за политучебу, к которой он, как и ко всякому делу, относился весьма серьезно.
По воскресеньям вместе ходили в кино, а иногда и в городской театр. Но как бы ни был загружен их день, всегда находилась минутка, когда оба подходили к маленькому верстачку, и Арсений учил названого сына слесарничать. С каждым разом усложнял он урок и, сидя рядом, требовательно
Жизнь Арсения Курова находила новое русло. Даже сны, в которых ему являлись то Мария, то ребятишки, — сны, мучившие, растравлявшие душу, — стали реже навещать его. К мастеру возвращалась прежняя общительность. «Орлы» замечали, что их хмурый, суровый начальник иногда, забывшись на работе, мурлыкает песенки. Заводские дружки радовались: оттаивает человек.
Но вот случилось событие, которое сразу разбередило начавшие подживать раны Арсения Курова: на механическом появились немцы.
Собственно, это не было новостью. Пленные давно уже расчищали двор «Большевички», от завалов, разбирали руины, пожарища. Каждое утро целые колонны в шинелях грязно-зеленого цвета тянулись под конвоем к месту работы. Сначала их провожали настороженные, неприязненные взгляды, но понемногу к ним привыкли, стали смотреть с любопытством, а потом и вовсе перестали обращать на них внимание. А кое-кто из молоденьких работниц, возвращаясь со смены, не прочь были даже пококетничать с чужеземными парнями, и это бесило Арсения.
Однажды, натолкнувшись на подобную сцену, он, не стерпев, обругал девушек такими словами, что те подали на него заявление в партийную организацию. Коммунисты знали трагедию Курова. Его нетерпимость была понятна. Дело замяли. Но теперь немцы появились в цехах, и все сразу осложнилось.
Большинство их работало на строительстве приделка к механическому корпусу, но некоторые — механики по гражданской профессии — были допущены и к станкам. Одного из немцев — долговязого, сутулого, с лысоватой лобастой головой — определили в ремонтно-сборочный цех под начало Арсения Курова. Звали его Гуго Эбберт, и, как сообщила появившаяся вместе с ним девушка-переводчица, до войны он был механиком на знаменитых заводах фирмы «Вомаг».
Арсений Куров почувствовал себя оскорбленным. Он тут же покинул цех, явился в кабинет директора завода и заявил:
— К черту, или я, или он, двоим нам в цеху места нету!
Директор в этом деле проявил твердость. Завод остро нуждается в квалифицированных кадрах, а ремонтно-сборочный цех особенно: одни подростки. Все труднее поспевать за расширяющейся из месяца в месяц программой. Куров должен понять, что в цех пришел не гитлеровский солдат, а немецкий рабочий. Квалифицированный рабочий, каких так не хватает заводу.
— Значит, не уберете его?
— Нет.
— Ну, так провалитесь вы все вместе с этим фашистским огрызком! — сказал Арсений, багровея. Повернулся и, не попрощавшись, вышел из кабинета.
На следующий день директору доложили: мастер Куров на работу не вышел. Тотчас же послали к нему домой курьера. Тот вернулся смущенный. Бюллетеня мастер не показывает, лежит на откидной своей койке сильно выпивший, терзает гитару и поет «Последний нонешний денечек».
По строгим законам военного времени, прогул, да еще осложненный такими обстоятельствами, мог иметь серьезные последствия. Но Курова на заводе ценили, любили, а главное — знали. Курьеру намекнули, чтобы он забыл обо всем, что видел, а вечером у подъезда терема-теремка остановилась директорская машина, собранная заводскими умельцами из нескольких трофейных и потому прозванная «автомобиль десяти лучших марок». Директор сам поднялся на третий этаж и был встречен знакомым уже ему мальчуганом.
— Ну, орел, как там? — спросил он, вытащив мальчика на лестничную площадку. — Только не врать, я ему добра желаю.
Ростик и тут не удержался от привычки всех изображать. Пестрое лицо его мгновенно стало неподвижным, челюсть выдвинулась, он провел ладонью, будто расправлял усы, и просипел: «Легше под молот головой, чем с этим гитлеровцем рядом стоять». Видя, что гость даже не улыбнулся, мальчик укоризненно, с умудренностью взрослого, прошептал:
— Ну как вы там все не понимаете, что нельзя его рядом с немцами ставить!
Директор ничего не ответил, отстранил Ро-стика, открыл дверь в комнату, и оттуда в лицо ему шибануло кислой прелью дрянного самогона.
— Здорово, Арсений!
— Здравствуй, Константин.
Вне завода оба они, когда-то члены одной комсомольской ячейки, были на «ты» и называли друг друга по именам.
— Вот что, Куров, под суд я тебя пока еще не отдал…
— Это почему же такая волокита? — В красных, набрякших глазах Курова засветилась недобрая усмешка. — Раз Куров — дезорганизатор производства, отдавай. Мы с тобой рядом на тисках стояли, и не нуждается Куров в твоей, Кость-ка, жалости… Нет… Да мне в тюрьме и легче бу дет, чем рядом с этим… Не теряй время, судите. На работу я все равно не выйду.
Директор задумчиво стоял у окна, рассматривая металлический шестигранник, поднятый с верстачка. Он явно, им любовался.
— Это что ж, неужели мальчонкина работа?
— Его.
— Способный, чертенок!.. В школу бегает?
— Бегает.
— И хорошо учится?
— Плохо. Трудно ему: столько пропустил… А это вот по-маленьку слесарит.
— Его куда денешь, как в тюрьму пойдешь? Думал?
— Тебе не подкину, не беспокойся. Больше месяца сидки по первости не дадут — перебьется. Самостоятельный.
Бее у Курова оказалось обдуманным. Должно быть, решил он, как говорится, стоять насмерть. Директор положил шестигранник на ладонь, поднес к окну, стальной линеечкой померил.
— А вот тут он маленько соврал. Ей-богу! Чуть-чуть плоскость скошена.
— Где? Не может быть!
Арсений взял пробу, повертел в пальцах, тоже посмотрел на свет и смущенно признался:
— А ведь верно… Расстроился я вчера с этим фрицем, просмотрел… А у тебя, Константин, глаз еще жиром не заплыл!
Директор ничего не ответил. Он зажал шестигранник в тисочки, выбрал на стене подходящий подпилок, как бы прицелился. Движения были точны. Арсений достал из кармана трубку, но не закурил.