Глубокий тыл
Шрифт:
Куров почувствовал, что он не сможет так вот выставить на улицу этого мальца, случайно возникшего перед ним из метельной кипени. Конечно, тот не пропадет. Проще простого было, сдав смену, взять парня покрепче за руку и отвести в гороно. Отослали бы поглубже в тыл, в какой-нибудь детдом или интернат, и было бы неплохо. Но тщедушный этот мальчик уже успел заполнить какие-то болезненные пустоты в душе Арсения. Мастер знал, что если сегодня он расстанется с ним, не забыть ему ни этих соломенных волос, ни этого пестрого носа.
Смена кончилась. Ребята, как всегда после работы, тихие, степенные, тянулись в раздевалку.
— До свидания, Арсений Иванович… До завтра, товарищ механик!..
Всех их мучило любопытство: почему это строгий, придирчивый Арсений Иванович нынче предоставил их самим себе, а сам засел в каморке с мальцом в гитлеровской форме?
— Что ж, пошли и мы, — сказал наконец Куров, приняв какое-то решение.
— Куда? — подозрительно спросил мальчик, делая шаг к двери.
— Домой пошли, понятно? Переночуешь у меня, а там видно будет. Утро вечера мудренее.
Куров привел Ростислава в свою комнату. Ножницами, которыми в былые времена холил он свои усы, подрезал ему солому на голове, отчего его голова перестала походить на украинскую хату с низко нахлобученной крышей, а смахивала уже на русскую избу, потом, войдя во вкус, разжился у Ксении Степановны тазом, нагрел воды, щедро плеская на кирпичи керосин, нагрел комнату и вымыл гостя с головы до ног.
Подстриженный, чистый, розовый, в свежей Арсеньевой рубахе, гость поужинал и быстро заснул на кровати, а хозяин, критически осмотрев лежавшие на полу доспехи непобедимой гитлеровской армии, привязал к ним веревку и спустил через фортку на улицу. После этого Куров разделся и, тихо забравшись под одеяло, улегся рядом с Ростиславом. Почувствовав тепло, гость завозился и, не просыпаясь, инстинктивно приник своей пахнущей мылом и еще влажной головой к плечу Арсения, и тот замер в неудобной позе.
За окном, забитым досками, в которое Арсению удалось вставить лишь единственное сохранившееся стекло, покачивался на ветру фонарь. Белесые отсветы его бегали по потолку! Куров смотрел на них, слушал ровное детское дыхание и думал: что же делать? Работы столько, что сутками не уходишь с завода. Если взять к себе мальчишку, придется ему день-деньской быть одному, и снова потянет его к беспризорной жизни. Единственный выход — устроить на завод, учить ремеслу. Учить! Любое ремесло — неразменный рубль. Но тут-то и заковыка: теперь уже не первые дни после освобождения, все советские законы обрели свою полную силу, а они запрещают брать на работу таких мальцов. А если обойти закон? Тогда… Арсений уже предвидел бесконечные трудности, преграды, неприятности…
Спящий мальчик почмокал губами, вздохнул, повернулся и, свернувшись калачиком, совсем вытеснил хозяина с узкой койки. Тот, улыбаясь, сел, закурил трубку. Голова свежая, на душе легко. И будто вместе с дымом трубки медленно вились мысли: «Росток, Росток, что же мы с тобой делать-то будем?»
Почти до рассвета в темной комнате, у остывшей печи, просидел в эту ночь Арсений Куров,
4
Утром, еще до того, как открылись двери Верхневолжского горкома партии, Анна уже расхаживала около подъезда. Она не записывалась к секретарю на прием, а пришла первой, чтобы перехватить его, когда тот пойдет на работу.
Но ждать не пришлось. Едва она
— Кто это тут шумит? — спросил он, и подчеркнутое, круглое ярославское «о» как бы выкатилось из этой фразы. — А, ткацкая «Большевички»! Ну, заговорил наконец ваш радиоузел? Видите, сами все и сделали, даже и помощи не потребовалось… Ну, заходите, заходите, до приема еще есть время. Только извините за беспорядок.
Он торопливо прикрыл суконным солдатским одеялом неубранную постель, загнал ногой под диван ночную туфлю, опустил рукава.
— Садитесь… Что скажете?
— Ой, такое дело, что не знаю, с чего и начать!
Уловив в этих словах нервные нотки, секретарь пристально посмотрел на Анну.
— Когда не знают, с чего начать, Анна Степановна, обычно начинают с начала.
«Ишь, ишь, имя-отчество запомнил!»—подумала она, и это, казалось бы, совсем маловажное обстоятельство почему-то сразу расковало ее. Единым духом, стараясь ничего не опустить, рассказала она историю Жени, не умолчав и о том, что вчера говорила Прасковья Калинина. Слушал или не слушал ее собеседник, Анна не знала. Мускулы худого лица оставались неподвижными. Видимо, он не успел побриться. Сероватая щетина, высыпавшая на лице, сильно старила его.
— …Извините, что я ворвалась, хотелось, чтобы вы все от меня и узнали, — сказала Анна под конец.
— А почему не в райком пошли? — будто невзначай спросил секретарь.
Простой и, казалось, незначительный вопрос этот поставил Анну в тупик. Но она чувствовала: тут надо говорить напрямую.
— Женя Мюллер — моя племянница, а Северьянов — мой друг еще по комсомольским временам, — ответила она.
— Понятно, — кивнул головой секретарь. — Только вот плохо, что поздно вы зашли. Посидите-ка здесь. — Он вышел в соседнюю комнату, и было слышно, как он куда-то звонит по телефону и долго с кем-то беседует. Вернулся он задумчивый, похрустывая суставами, пальцев.
— Ну, вот видите, Анна Степановна, проверил я… Никто, разумеется, эту девушку не арестовывал, и арестовывать ее не за что. В подполье она зарекомендовала себя с лучшей стороны, и об отце вашем, который ей помогал, товарищи очень тепло отзываются… Эти письма с вами?
— Да, у меня…
По обычаю верхневолжских ткачих, Анна носила партбилет, пропуска, а иногда и важные бумаги за пазухой. Письма еще хранили теплоту ее тела, и, передавая их секретарю, она покраснела до ушей. Тот расценил это по-своему.
— Вас за одно надо бранить, и крепко бранить, — за излишнюю щепетильность: и в дело племянницы из-за этого не вмешались, и райком сегодня обошли… Письма останутся у меня…
Кстати, как этот ваш родственник? Арсений, Арсений…
— Куров… С ним-то все хорошо, работает. Недавно мальца какого-то беспризорного взял… А верно вы наказывали — через детей ведь и встал человек на ноги… Я над вашими словами много думала…
Теперь Анна готова была разговаривать о любых своих делах, заботах, нуждах: так ей сразу стало легко и просто, — но секретарь, посмотрев на часы, встал и протянул тонкую холодную руку.