Глубоко. Пронзительно. Нежно
Шрифт:
– Все зависит от того, как их записать. Стихи мутировали: если вначале они были правильными и в рифму, то постепенно они стали более универсальными, пока в один прекрасный день наконец не обрели
– Выключай филфак.
– Это не филфак, это сенсоры. Хотя пять лет на филфаке, в этом прекрасном курятнике сплетен и рассаднике чувств, где, как известно, один парень на десять девчат, не прошли даром.
– Вижу, они прошли по тебе. Думаешь, тот поэт один из счастливчиков?
– Однозначно, ты видел, как он вдохновенно читал.
– Жаль, непонятно было о чем.
– Все стихи о любви. Отсюда его сенсорное понимание женщин, – начала фантазировать Шила.
– Допустим, что за пять лет учебы он так или иначе был втянут в их личное пространство, в их бабский космос. Что дальше?
– Он даже не сопротивлялся, просто летел по орбите, а вокруг одинокие планеты, загадочные галактики и неприступные звезды. Он смотрел на них, общался, отрывал их других и себя, тоже другого, более чувственного, что ли.
– А потом он встретил ее, и пошла
– Надо же было чем-то закусывать чувства. В любви все на грани реального и вымышленного, рационального и безумного, мужского и женского. Думал, что пишет для себя, на поверку, оказывается, для них, для нее. Кто еще, как не мужчина, должен писать женщину?
– Только он, – погладил я руку памятнику, и, видимо, не первый и не последний, потому что палец, в отличие от остальной бронзы, стал уже золотым от частых прикосновений. – Почему я пошел на летчика? Читал бы тебе сейчас стихи.
– Ни в коем случае. Для мужчины филология – это не наука, это чувство женщины.
– А авиация?
– Ее возвышение.
В знак одобрения этих слов я обнял за талию Шилу и уткнулся в ее копну волос.
– Золотые руки, – тоже не удержалась и взялась за палец поэта Шила. Его указательный палец блестел точно так же, как лапы у бронзовых скифов в Питере напротив Академии искусств. Тем поклонялись вечные студенты, этим – временные поэты.
Конец ознакомительного фрагмента.