Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка(Романы)
Шрифт:
Я молча слушал Флер и кивал в знак согласия. Предложенная ею версия была не так уж плоха, если учесть, что ее придумала женщина. Безусловно, все наслышаны о многочисленных экспериментах, в ходе которых человек подвергает себя испытаниям в непривычных условиях. И, разумеется, тогда он открывает в себе подспудные силы. Экспедиции в одиночку на Северный полюс, кругосветные путешествия на парусной лодке или на бамбуковом судне, построенном по древним образцам; либо попытки выжить и прокормить себя в каком-нибудь уединенном месте, пользуясь примитивными орудиями труда пещерного человека. Чтобы в который раз доказать наличие новых, вернее давно позабытых, возможностей существования. Человечество подсознательно ищет альтернативу.
Я сижу на полу в своем виварии. У них оставались про запас пустые вагоны. Значит, в последнюю минуту число участников намеченного эксперимента сократилось, часть людей заколебалась и не воспользовалась отведенным им кровом. Флер дала мне несколько банок консервов и показала сильно проржавевшую двухдюймовую трубу, свисавшую со стены каньона и кончавшуюся громоздким вентилем. У меня было все, что требовалось для жизни: воздух, пища, вода, крыша над головой, — Флер велела мне обживаться. И все-таки внутренне я как будто нахожусь в состоянии невесомости, словно нет у меня ни прошлого, ни будущего, ни памяти, ни представлений, ни обязанностей, ни забот. Я могу существовать, то есть функционировать физически. Я ничем не обременен. У меня пустой, чуть погромыхивающий вагон, старый пульман, где я мог бы пройтись колесом, возникни у меня такое желание. Но в данный момент у меня нет никаких желаний. Я сижу на полу, прислонясь спиной к стене, и тупо гляжу в полупустую консервную банку. Я просто существую и перевариваю пищу. Еда точь-в-точь такая, какая берется с собой в экспедицию, даже хлеб в металлической банке с крышкой.
Я почти ощущаю, как после долгого голодания сахар в крови снова приближается к норме и сердце начинает биться спокойно и ровно. Расслабляюсь и даю себе передышку, я словно перестаю быть самим собой и накапливаю силы, чтобы осмыслить увиденное.
Я вроде бы независим, но я-то знаю, что эти чужие мне люди там, в других вивариях, могут сделать со мной что им заблагорассудится. Ничто не помешает им совершить глупость или жестокость, они не обязаны мотивировать свои поступки. Дверь у меня не запирается, не говоря уже о возможности прибегнуть к защите общественных инстанций; вчера они разломали мой планер, сегодня им может не понравиться, что я все еще не отдал концы.
В своей беззащитности я похож на ту старую виллу, где я жил ребенком. Кажется, еще и теперь цел тот построенный когда-то в лесопарке дом. Там сделали капитальный ремонт, но судьбу здания это не изменило. Убогое, оно притулилось между выросших словно по волшебству высотных домов-башен и с непреодолимой силой притягивает к себе поселившихся в этих новых домах детей асфальта. Проказниками движет любопытство: вилла — чужеродное тело в современном районе новостроек. Отличающийся от всех остальных дом, стоящий среди покореженных, наполовину высохших деревьев, кажется обманом зрения. Необычный, он, очевидно, таит в себе незнакомый и таинственный уклад жизни. И это обстоятельство не дает покоя, выводит из равновесия, раздражает. Причину душевного смятения надо ликвидировать, и на это боевого духа хватит у каждого.
Таким образом, старая вилла стала жертвой непрекращающихся набегов. В заваленном мусором бассейне вечно дымится костер. Стоит кому-то залить его водой, как за завесой едкого и смрадного дыма костер снова возрождают к жизни с помощью фляжки с бензином.
Дети высотных домов забираются в подвал виллы и залезают на чердак. Они пробираются
А может, и я уподобился агрессивному детищу асфальта, которого раздражает не поддающийся объяснению уклад жизни? Чем больше я прихожу в себя после пережитого и изнуряющей усталости, тем беспокойнее становлюсь. Увы, я уже давно взрослый и знаю, что неистовая деятельность, по сути, не что иное, как переливание из пустого в порожнее. Это не невинное приключение, которым наслаждаешься, зная, что скоро все будет позади…
Не крылось ли в зове покойной Урсулы какое-то предостережение? Хоть я и не фаталист, однако…
Когда Флер закончила обихаживать Бесси, я отправился следом за ней.
Солнце припекало макушку, воздух рябил, ни дуновения ветерка. Мы шли по буграм, большим и поменьше, тропинки не было. Пейзаж уже не казался сплошь искусственным, хотя и естественным его нельзя было назвать. Без конца приходилось обходить выветренные ветрами и размытые дождями нагромождения, напоминавшие гигантские столбы. Странно, что эти коричневатые образования не тронули ни лопата, ни экскаватор. Возможно, сердцевина у столбов была каменной.
Местами каньон сужался, мы были букашками на дне оврага, карабкавшимися между темными глыбами руды. Быть может, когда-то эти затвердевшие громады рухнули сверху, отломившись от зубчатых краев глубокой пропасти, увидеть которые можно было, лишь задрав голову. Выбраться отсюда — все равно что взять приступом отвесную скалу. В поднебесье резко закричала какая-то птица. Пронзительный звук был рожден где-то в застывшей темной и морозной далекой ночи, там, где на рельсах, расходящихся по блестящим стрелкам, скрежещут колеса поезда, и казался в этом зное мучительно неуместным.
Мало-помалу каньон начал расширяться, отвесные стены отступали и раздвигались, можно было предположить, что впереди выдолбленные участки карьера тянулись в разные стороны подобно щупальцам. Постоянно совершенствующимися орудиями производства здесь, возможно, веками добывали руду. Ведь вся цивилизация поднята человеком из глубин земли. Молох прогресса все яростнее и алчнее вгрызался в горные породы и отложения, жег и плавил земные богатства и большими глотками запивал их черным соком земных недр.
Внезапно Флер, шедшая впереди, скользнула в проход, выдолбленный в выступе стены, ободряюще махнула мне рукой, мы сделали несколько десятков шагов в живительной прохладе полутьмы и вышли в пышущее жаром ответвление карьера, напоминавшее по форме овальное блюдце, зажатое высокими бурыми стенами под блеклым выцветшим небом.
На блюдце лежала богатая добыча. В глазах у меня зарябило.
Флер заметила, что я опешил и зажмурился. Она взяла меня за руку и остановилась, чтобы я освоился с внушающим страх зрелищем. Очевидно, мы очутились на берегу искрящегося моря, в ушах шумело. Я торопливо ступил в несуществующую воду, и Флер со мной. От яркого блеска больно резало глаза, мы нырнули в мусорную свалку. Огромные кучи, таившие в себе угрозу обвала, образовывали здесь холмистый ландшафт. Я озирался по сторонам. Сверкали стекло и никель, отражая в себе солнечный диск, который, подобно шаровой молнии, вприпрыжку следовал за нами. Мы шли по дну диковинного моря все глубже и глубже, казалось, нагромождения вещей, как гребни волн, вот-вот сомкнутся над нашими головами. Какие-то полоски жести и металлические прутья цеплялись за брючины, под ногами что-то скрипело, откуда-то, звякая о железо, сыпались осколки.