Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка(Романы)
Шрифт:
Но вот пульс оживает, наполняется, и Эмэ Бээкман не мешкая, по пульсу, ставит предварительный диагноз надвигающегося общественного недуга задолго до того, как он становится панэпидемией, когда нам, живущим на общих основаниях, еще представляется, будто все мы — «практически здоровы», а легкие недомогания — результат космических магнитных бурь…
Возьмите ту же «Шарманку». При первом чтении (в 1974 году) — и русскоязычные читатели, и русскоязычная критика истолковали роман как историю мелкой, стандартной души. Того, что это всего лишь облатка, внутри которой «спрятана» куда более горькая «пилюля», мы как-то
Стремление угадывать и предсказывать будущее — и личное качество таланта Эмэ Бээкман, но и специфика выбранного ею жанра. Вот что пишет А. Зверев об этом свойстве антиутопий: «По самому своему существу она является опытом социальной диагностики, а… притчевая форма… только способ, помогающий сделать диагноз насколько возможно точным. Точность эта особенно важна в силу характера болезней, которые стремится обнаружить и обозначить антиутопия в лучших своих образцах. Почти всегда такие болезни относятся к числу самых прилипчивых, самых опасных, хотя симптомы еще едва заметны, когда антиутопия создается, замечают их, к великому сожалению, лишь годы, десятилетия спустя» [2] .
2
Зверев А. Когда пробьет последний час природы… (Антиутопия. XX век). — Вопросы литературы, 1989, № 1, с. 34.
Короче, если все-таки попытаться вывести некую равнодействующую, то окажется, что Э. Бээкман никогда, начиная с первого автобиографического романа («Маленькие люди», 1964), не покидала своего диагностического поста и что во все времена ее волновала одна и та же тема: социальное состояние общества. Что же касается формы, то она менялась в зависимости от этого состояния. В промежутках между «эпидемиями» Бээкман создавала якобы бытовые произведения и даже, порой, отлучалась в прошлое, правда, не слишком далекое («Чертоцвет», «Старые дети»).
Впрочем, и ее отношения с историей более чем индивидуальны. Из всех видов прошедшего времени Эмэ Бээкман всегда выбирала то прошедшее, которое обладает свойством продолжаться в настоящем, а может быть, порой и превращаться в будущее. Иные формы давнопрошедшего — ее, заложницу вечности, но пленницу сиюминутности, социального диагноста и по складу ума, и по влечению души, никогда не интересовали. В этом ее особость — отличие от «правильных» исторических романистов, например от Яана Кросса с его огромной, систематической исторической библиотекой…
Перечитайте «Глухие бубенцы». По видимости — классический исторический роман, действие которого строго ограничено реальными временными рамками: год 1944. И место действия обозначено предельно точно: маленький хутор на севере Эстонии. И тем не менее происходящее в нем почти напрямую связано и с тем, что происходит сегодня в Эстонии, и шире — с тем, что делается в мире. Ведь ежели искать начало тех катаклизмов, какие сотрясают планету, то начинаются они там, на исходе последней мировой войны; это она, война, стерла с лица земли остатки некалендарного XIX века, смела останки патриархального уклада и рожденных этим укладом нравственных устоев, и, развязав тем самым руки и Богу Гонки за научно-техническими миражами, «опростала», опорожнила души верноподданных Нового Божества!
И все-таки: как только пульс общественной жизни начинал, волнуясь, давать слишком уж явные сбои, как только появлялись первые, стертые, неясные признаки хвори — либо совсем нового, неведомого,
«Гонка», может быть, единственный роман Э. Бээкман, которому крупно не повезло при переходе «эстонской границы». Написанный накануне Перестройки, в самые тяжкие годы застоя, он вышел в русском переводе в начале 1986-го с явно не соответствующим духу нового времени авторским предисловием, так как был заслан в набор в июне 1985-го, когда даже самые смелые из нас защищались по неписаным законам глухой поры, то есть пользуясь, как удачно сформулировала М. Чудакова, «словарем, ориентированным не на исследовательские, а на сугубо защитительные цели»; при этом, невольно, «выполнялись и цели адаптивные, приспособительные» [3] .
3
Чудакова М. Взглянуть в лицо. — В сб.: «Взгляд. Критика. Полемика. Публицистика». М., СП, 1988, с. 387.
Считаю не только уместным, но и совершенно необходимым заметить это щекотливое обстоятельство, заметить и объяснить, ибо не исключено, что на книжной полке читателей худлитовской трилогий уже стоит первое русское издание «Гонки», где Э. Бээкман, в полном соответствии с литературными приличиями тех лет, уверяет, что речь в ее романе конечно же идет о современном буржуазном обществе и к происходящему у нас, в СССР, имеет лишь косвенное отношение:
«В нескольких публикациях по поводу „Гонки“ было сказано: это роман-предупреждение. Мне кажется, сказанное достаточно точно определяет суть дела. Очевидно, в книге ощутима та тревога, с которой я ее писала. И конечно же в ней налицо намеренное заострение и гипертрофирование отрицательных тенденций современного общественного и нравственного развития, дабы рельефнее показать, к чему все это способно привести, если оно не будет направляться и контролироваться человеческим разумом, этакой, гуманистической целесообразностью. Проблема эта, на мой взгляд, не столько нравственная, сколько социальная. Вопрос состоит в том, в чьих целях и ради чего осуществляется научно-технический прогресс и насколько данное общество, данная социальная система способны ее направлять и контролировать. Конечно, в „Гонке“ речь идет о современном буржуазном обществе». Нет, нет, я вовсе не собираюсь доказывать, что та адаптированная, защитительная интерпретация, какую автор, следуя редакционно-издательским установкам образца лета 1985 года, дала своему произведению, стопроцентно подцензурна, а значит — лукава. Не случайно же, вслед за приспособительным заявлением, в тексте предисловия следует такой абзац:
«…Некоторые проблемы… имеют и более общий — если не сказать — глобальный характер, коль скоро речь заходит о человеке и окружающей его среде, о последствиях технизации, о предотвращении экологической и военной катастрофы».
Эмэ Бээкман и в самом деле тревожит не локальный конфликт, она действительно не может указать в качестве единственного прототипа конкретную страну, где силою вещей сложилась опасная для судеб земной цивилизации и социальная, и экологическая ситуация.
Гонка — те смертоубийственные скорости, какие населенцы Земли, соблазняемые демоном потребления, возвели в ранг Нового Божества Живых — проблема интернациональная. Поэтому и у героев эстонского романа, у этих отверженных, сосланных в ртутный карьер бывших гонщиков, а ныне условно заключенных, нет ни национального характера, ни национального строя чувств и мыслей; словно их бывшие идолы — машины, они отличаются друг от друга лишь именами-марками. Герои Гонки — люди того Племени, что родилось «не выживать, а спидометры выжимать», если вспомнить широко известные стихи Андрея Вознесенского: «Итальянский гараж».
Волею автора «Гонки» в колонии самоизоляции и самообслуживания (в финале романа она становится экспериментальной площадкой для испытания сверхвозможностей очередной генерации военных монстров), собраны, так сказать, самые типичные представители этого безродного, отмеченного роковой метой поколения — поколения гонщиков. И хотя наказание «за превышение скорости в возбужденном состоянии» приходит извне, «с воли», пленники ртутного карьера не только жертвы, но и палачи, ибо это и их собственное бездумное упоение механическим ускорением приводит к катастрофе — по древнему, но вечному закону: мне отмщенье, и аз воздам.