Глухомань. Отрицание отрицания
Шрифт:
У подъезда, как на грех, ее соседку встретил. Спросила в упор:
— Что в Тбилиси?
— А что? — тупо перепросил я.
— Говорят, митинг какой-то. Отделения от Союза требуют.
— Да?.. — спросил. — Нет. Лана дома?
— Кажется…
Что-то еще хотела спросить, но я наверх пошел. Через три ступеньки.
Постучал. Нерешительно как-то, но Лана открыла сразу.
— Ты? А где Вахтанг?
— Там, — бормотал я торопливо и не очень вразумительно. — Там — митинг, Лана. На площади перед Домом правительства.
— А где же Вахтанг?
— Не знаю. Я думал, что ты знаешь. Тебе есть кому позвонить?
Лана куда-то собиралась — то ли в магазин, то ли на рынок. Была одета, с кошелкой. И села на табурет рядом с этой кошелкой.
— А ты почему не позвонил?
— У Нины нет телефона.
— Нет, — согласилась она. И вдруг остро глянула: — А твои вещи? Ты же у нее остановился. Тебе разрешили за ними зайти?
— Нет. Сказали, потом вышлют.
Господи, зачем же я солгал тогда? Зачем?.. От ее взгляда? От растерянности? От того, что — советский и нам куда легче солгать, чем сказать правду?
Только любящему сердцу не солжешь: женщины чуют нашу ложь, как кошки. Я поймал ее пронзительный взгляд и опустил глаза.
— Что с Вахтангом? — тихо спросила она. — Подними глаза и скажи правду.
Я поднял глаза. Выдержал ее взгляд и сказал:
— Я не знаю, что с Вахтангом, и это — правда. Знаю только, что…
И замолчал. Помнится, только губами последние слова пережевывал, а сказать… не мог сказать.
— Что?.. — с надрывом выдохнула она. — Что с твоим другом, мужчина?
— В морге. Нину на опознание вызывали.
Лана закрыла лицо ладонями. А я стоял на пороге и все чего-то ждал. Чего мы ждем, когда все и так яснее ясного? Может быть, чуда?..
— Уходи, — сказала она, не отрывая ладоней от лица. — Уходи, пожалуйста, уходи. И забудь, как в эту дверь стучат наши друзья…
2
И я пошел. В голове гудело, как в колоколе без языка: что-то вроде бы и колышется, а звуков нет. Пустота. Кого-то встречал, с кем-то здоровался, может быть, даже и улыбался кому-то, а вот говорить не мог. Ни с кем не мог и слова вымолвить.
Ноги меня к сберкассе привели, хотя я вроде бы туда идти и не собирался. Однако ногам тогда виднее было. Снял я почти все свои сбережения и направился прямиком по одному тайному адресу. Там пенсионер жил с нашего съедобно-стреляющего комплекса, и я знал, что гнал он очень даже неплохую самогонку, которая и позволяла ему сводить концы с концами. Он отоварил меня пятилитровым бидоном первача и старой пустой сумкой, и я пошел на рынок. Там хоть что-то купить можно было, хотя и подороже, поскольку в магазинах ничего не было, кроме нашей макаронной продукции. С этим грузом я и прибыл домой и двери на все запоры
Одиночества мне захотелось. Одиночества с первачом и квашеной капусткой. Выпил я крепко под эту капустку. В полном одиночестве пил, покуда колокол в голове не ожил.
А ожил он потому, что в самом начале моего пития я почему-то вспомнил «Двенадцать» Блока и почему-то начал декламировать вслух. Нет, не для того, чтобы память проверить, чтобы — понять не так, как нам в школе втолковывали. И — понял.
В белом венчике из роз. Впереди — Исус Христос…А кто — позади? Да те же, двенадцать. Отконвоировали они Христа из Святой Руси за пределы ее. Не годился Он для строительства светлого будущего в одной отдельно взятой. Вот тут и началось — хошь пей, хошь бей, хошь — гуляй, братва, веселей!..
Предупреждал нас Александр Александрович, предупреждал. Не вняли. Не в масть нам эта карта оказалась.
Что я ел? Не помню, я — пил и кое-как да кое-чем закусывал. И сам с собой разговаривал. Может быть, впрочем, и не сам с собой, а — со стаканом. Есть такой национальный способ общения.
И чего это Россия водку не запантентовала? Жили бы сейчас как у Христа за пазухой. И нефть бы на колбасу не меняли, а для потомков оставили, если они, конечно, по нашим стопам не направятся в смысле интимных разговоров со стаканчиками.
Не знаю, к каким бы я выводам пришел на этой стезе размышлений, но тут раздался звонок в дверь. Вместо того чтобы затаиться, я, с запьянцовских-то глаз, пощупал на щеках трехдневную щетину и почему-то пошел открывать.
Гости оказались совсем уж нежданными. Моя бывшая макаронница Тамарочка и ее сегодняшний, первый секретарь нашего райкома КПСС. Сам Спартак-чемпион.
— Живой и невредимый! — радостно воскликнула бывшая и чмокнула меня в трехсуточную щетину. — А винищем-то разит!
— Корми его, — распорядился супруг и начал доставать свертки и бутылки из секретарского портфеля.
Тамарочка что-то схватила из принесенных припасов и удалилась на кухню. Я молчал, не очень соображая, чему обязан этим визитом.
— Вахтанга жаль, — сообщил Спартак со вздохом. — Черт его дернул в эту заваруху лезть.
— А ты-то откуда знаешь и про Вахтанга, и про заваруху?
— Запрос поступил по известным тебе каналам. — Первый вздохнул закуривая. — Наши органы соответственно отреагировали, все — в лучшем виде, но мужика не вернешь.
— Лана уехала! — крикнула из кухни Тамара. — Совсем уехала. Детей забрала, вещи.
Я молчал. Что-то копилось в душе, темное что-то, но я воздерживался от примечаний, поскольку Спартак был не в том градусе, в котором наш брат привык выяснять отношения.
— Выпьем коньячку, — сказал первый. — Пока жарится-парится.