Глумовы
Шрифт:
– Вы где живете? – спросил он девушку. Та рассказала.
– Можно к вам зайти?
– И, нет!.. Узнают наши, так и вам, и мне достанется. Прощайте.
То ли от радости, что она увидала Плотникова, то ли от чего другого, она, не помня, пришла на рынок и, вместо полфунта соли, купила фунт, а перцу купить позабыла. Шла она домой как помешанная, не зная, что с ней делается, но пришедши во двор, она все-таки успела спрятать оставшиеся орехи под крылечко.
Через четыре дня после этого Елена Гавриловна сидела у окна с работой. Мимо окна шел Плотников; увидев ее, он снял фуражку и прошел мимо. Лицо Елены Гавриловны вспыхнуло, она
– Что ты, шкура барабанная, стоишь-то?
Елена Гавриловна вздрогнула и сказала:
– Ничего.
– Пошла в избу, вынь из печки-то горшок. У!
И обидно же Елене Гавриловне сделалось, что мать ее горя не знает, а какое горе у нее – она не может сообразить прямо; и досадно, что ей не удалось поговорить с Ильей Назарычем, ночью она была как в бреду и пролежала до утра: то блохи, то клопы кусают… «И что это со мной диется? Прежде ровно они, проклятые, не кусались… Ах бы, поскорее увидать его… Нет, не надо… Ай бы да поговорить… Нет, увидят; в саду бы…»
Плотников что-то часто стал прохаживаться по слободе, так что это заметили рабочие: «Обломаем же мы этому долговязому ноги! Ишь, нюхает што-то: верно, к Токменцовой Оленке подбирается, гад поганый». Однако его еще никто не побил, и Елена Гавриловна видела его нередко.
Мать ничего не знала; она целые две недели бегала из дому: то за Павла хлопотала, то по начальству бегала; теперь она ушла из дому, сказав дочери, что идет к мужу.
Сегодня в сумерках Елена Гавриловна, как мы видели, сидела у стола скучная и чего-то дожидалась. Вдруг идет Плотников; дрогнуло у нее сердце, не стерпела она и отворила окно, чего никогда не делывала. Плотников ей поклонился.
– Куда вы это ходите? – спросила она Плотникова.
– Тетка у меня тут живет у озера: Коропоткина.
– Знаю.
– Вы одни?
– Да.
– Можно зайти?
– О… нет!.. Право, боюсь.
– Ничего. – И он пошел к калитке.
Закраснелась Елена Гавриловна, подумала: «Зачем он?» – и пошла на крыльцо, надев предварительно на ноги башмаки. Во дворе, крытом навесом, лежала на полу, сделанном очень давно из досок, корова, неподалеку от нее лежали овечки, направо поленница осиновых и березовых дров, налево, в углу, около стайки, опрокинуты сани, долгушка, начатая на продажу нынешним летом, но неоконченная и разный хлам: колеса, жердочки, чурбаны, верешак, а посреди двора, на веревочке, протянутой через весь двор, развешаны разных величин тряпки. На крытое же крылечко нужно подниматься четырьмя ступеньками. На крылечке рогожа, а в углу повешен глиняный чайник, служащий вместо умывальника. В сенцах, захломощонных кадушками, тулками, вениками, ведрами, сельницей, довольно чисто.
– Здравствуйте, Елена Гавриловна! – сказал Плотников.
– Здравствуйте, – едва слышно сказала Елена Гавриловна.
– Как поживаете?
– Ничего.
– Где же ваши-то?
– Мать ушла к отцу на рудник.
Они вошли в избу. Изба состояла из трех окон: два на улицу, третье во двор; в переднем углу стол стоит, а в самом углу – четыре иконы медные и перед ними божничка, т. е. полочка и лампадка; перед окнами две лавки; на стене приклеена картина Страшного суда и два другие лубочные изображения; в углу налево стоит шкафчик с посудой; большая русская печь, с приступками, корчагами, кринками, лопатой деревянной и ухватами, занимает четверть избы; против печки большие полати, под ними,
– Насилу-то я попал к вам.
– Садитесь, гости будете.
– А ведь вам, чать, скучно?
– Ой, и не говорите…
– Как же вы одни-то теперь спите?
– Ничего.
Она врала: ей очень было скучно, она боялась, чтобы кто не убил ее, особенно в последнее время – ее пугали по ночам даже тараканы.
– Что вы поделываете?
– Чулок вяжу.
– Елена Гавриловна…
– Чего?
– Я весь измучился об вас… Не поверите: просто бы все так сидел с вами да на вас глядел.
– Ой ли?
– Ей-богу, Елена Гавриловна!
– Ну?
– Я люблю вас. – И он обнял ее, но она оттолкнула его, так что он чуть не свалился с лавки.
– Отстаньте!
– Я люблю вас.
– Поди-кось, так и поверили! Эк, дуру какую нашли. Коли сидеть хотите, так смирно сидите, а то свистну по чему придется.
– Экие вы жестокие! – И он взял ее за руку.
– Вам русским языком-то говорят! – И она ударила его по руке.
В это время щеки у нее сделались красными, грудь поднималась, она говорила не своим голосом.
– Матушка, Леночка, друг… – шептал Плотников; он сильно обнял Елену Гавриловну и поцеловал ее.
– Oй! – И она, вырвавшись, убежала к дверям и сильно крикнула: – Негодный человек вы после этого! – И она заплакала.
Плотников испугался; хотелось ему обласкать Елену, но она и слушать его не хотела.
– Уйди ты от меня, аспид проклятый!.. Ну, как я теперь в люди покажусь?
– Еленушка!
– Я, ей-богу, закричу!
Плотников пошел к двери.
– Прощай!
Она молчит.
– Прощай! – И он пошел.
– Илья Назарыч! – сказала она громко, но голос ее дрожал, и дернула его за сюртук; дернувши, она побежала к окну и, как ни в чем не бывало, села на лавку.
– А!
– Нет, я ничего… А вы никому не скажете?
– Никому. Поцелуемся!
– А вот! – И она показала ему кулак.
Кажется, Плотникову можно бы было уйти, потому что он завладел Еленой, но ему этого мало было: ему хотелось, чтобы она его сама поцеловала, но она никак этого не хотела, и когда он еще обнял ее раз, она наотрез сказала, что выгонит его, а целовать его теперь не будет, потому что грех. Так как это продолжалось часа два, то влюбленные сидели уже со свечой галькой, которую принес с собой Плотников. Бог знает, сколько бы они просидели, только скоро подъехал отец. Увидев с улицы, что у дочери огонь, он почему-то вздумал взглянуть с улицы в окно… Ужас его был неописанный, но он сдержался.
Глава IV. Суд отца
«Час от часу не легче», – проговорил он про себя и стал отпирать ворота. Скрип от ворот влюбленные услыхали, но Плотников, однако, нашелся скоро: огонь потушили, а он выскочил в окно, побежал по улице. Токменцов стоял в воротах с поленом. Как только пробежал мимо Плотников, он бросил в него полено, но полено не попало.
– Я тебе, подлому человеку! Попадешься в другой раз!.. Собаки, усь! усь! – И вмиг залаяли две собаки, за ними шесть, и залаяли все двести старослободских собак, а десять пустились вдогонку за Плотниковым.