Гнев

Ханов Булат

– Без шуток. Двенадцать тысяч.

– С рамой?

Веретинский продолжал пороть чушь.

– Естественно! – Саша улыбнулась.

– Однозначно беру, – сказал Глеб. – Повешу в кабинете. Это штучное явление, предпочту его собранию сочинений любого из авторов.

Преподаватель достал кошелек. Значит, так, это вместо сорвавшегося Крыма. Лиде он объяснит. Картина ему нужна, и это не обсуждается.

Глеб пересчитал купюры и беззвучно выругался.

– Можно картой расплатиться?

– У вас есть «Сбербанк

онлайн»?

– Секунду, – сказал Веретинский. – Секунду. Так. Диктуйте номер.

На улице Глеб крепче сжал обернутое в упаковочную бумагу полотно, недоумевая, что на него нашло. Не Бог ведь нашептал, в конце концов. Купил картину и с легкостью расстался с двенадцатью тысячами, не обмозговав покупку. Обе вещи с Веретинским произошли впервые. Это против его правил. Показное пренебрежение к деньгам вызывало у него такое же раздражение, как и скряжничество.

Свидание с «двойкой» переносилось. И домой Веретинский поехал на автобусе. Весь путь он думал, как отреагировала бы Лана Ланкастер на известие, что кто-то в ее городе, совсем поблизости, пишет картины заметно лучше. Наверное, ее паралич разбил бы от зависти. Позолота бы точно с нее стерлась, обнажив… Даже представить страшно, что бы обнажилось.

У подъезда материализовалась потрепанная бесформенная алкоголичка, местная достопримечательность. В тапочках, в фиолетовой кофте из свалявшейся шерсти, в колготках, в каких старухи на рынке хранят лук. На голове гнездо из волос огненно-рыжего цвета. Предельно неебабельная, как выразился бы Слава. До ушей Веретинского донеслось неделикатное бубнение.

– Сигаретой угостишь?

Его обдало дыханием смерти. Он захлебнулся в хохоте и ушел, воображая, как эти человекообразные руины подыхают в канаве от асфиксии.

В лифте Глеба ни к селу ни к городу настигли строки: «Сердце изношено, как синие брюки человека, который носит кирпичи».

3

– Глеб?

Нет, ты чего, Комаров Москит Львович.

– Глеб, привет. – Лида появилась из зала. – В университете задержался?

– Привет. Должник зачет сдавал. Я тебе говорил.

Лида неловко замерла в трех шагах. Еще весной они перестали всякий раз обниматься при встрече.

– Что принес?

Взгляд Лиды был прикован к полотну в руках Глеба.

– Картина, – сказал он. – Неожиданно досталась. Потом объясню.

– Ладно, – сказала Лида. – Горячую воду отключили.

– Снова?

Она кивнула.

– Я тебе согрела. Давай полью.

– Спасибо, не надо. На улице жарко, помою холодной.

– Давай.

– Правда, Лида, не нужно.

– Нужно. И лицо сполоснешь, чтобы приятно было.

Глеб упустил момент, когда втянулся в эту игру. Игра повторялась вновь и вновь. По правилам Лида неназойливо настаивала, а он до поры отнекивался, чтобы сдаться. Или не сдаться, если исход важен.

Пока

Лида наполняла на кухне ковш, Веретинский отнес в кабинет картину и дипломат.

Из телевизора разлетались знакомые голоса. Это ее любимое скетч-шоу. Одно из тех, где актеры изо всех сил притворяются смешными. Многие им даже верят. Лиду они точно убедили.

Глеба оглушило взрывной волной закадрового хохота, так что он быстрее скрылся за Лидой в ванной. Смех усмейных смехачей.

– Почти остыла, – сказала Лида, прежде чем полить.

Глеб сложил черпачком ладони, зажмурился и окатил лицо. Из крана, должно быть, не холоднее.

– Хорошо?

– В самый раз, – сказал Веретинский, потянувшись за полотенцем. – Ни разу не видел этот ковш.

– Ну ты даешь, – сказала Лида. – Прошлым летом еще покупала.

– Ты знаешь, – сказал Глеб, – среди посуды у меня мало друзей.

– В смысле?

Юмор этой женщине был определенно чужд, несмотря на увлеченность скетч-шоу и стендапами.

– Тарелка, чашка, блюдце, вилка и две ложки, маленькая и большая, – пояснил Веретинский. – Больше друзей нет.

– А, – сказала Лена. – Бокалы не забудь – для вина и пива.

Пока она досматривала свою передачу, Глеб ел рагу. Как ни крути, а кормила Лида бесподобно. И рагу, и борщ, и голубцы, и паста, и картофель, жаренный в кожуре, – по части готовки эта женщина давала фору ресторанным поварам. Даже компот она варила каким-то секретным способом, что сразу припоминались вкус, запах и ощущения родом из детства. Почерк избранных – умение смастерить блюдо так, чтобы оно тягалось с образцами детских лет.

Так совпало, что ужин Веретинского закончился вместе с так называемым юмористическим шоу Лиды.

– Покажешь картину? – сказала она.

– Только предупреждаю: она выполнена в непривычном стиле.

– Ты разжигаешь мое любопытство.

Глеб повел Лиду в кабинет, включил свет и без всякого изящества сорвал оберточную бумагу. Здесь полотно казалось другим, нежели в «Сквоте», но по-прежнему магическим и грандиозным – ни много ни мало. Лида исследовала картину долгим несведущим взглядом и в итоге не разделила ее очарования.

– Почему у них лица нечеткие?

– Что ты имеешь в виду?

– Глаза, рот, уши слабо видны, – сказала Лида. – Будто сплошная кожа. Неясно, то ли синие глаза у них, то ли карие, то ли серые. Даже заколка у нее четче прорисована, чем глаза.

– Полагаю, это сознательный ход, – сказал Глеб. – Художник отчетливо изобразил детали одежды и интерьера, а лица сделал смазанными, чтобы показать обезличенность героев. Не самый выдающийся прием, зато действенный.

– То есть?

– То есть это пустые люди. У них нет характера, нет воли, нет того, что отличало бы их от остальных. Они давно разменяли себя на вещи.