Гнездо орла
Шрифт:
Первое письмо принадлежит невесте Альбрехта, оставившей его, влюбившейся в Лея, впоследствии ставшей женой последнего. Положение авторов, героев, адресатов второй и третьей «записок» видно из них самих, из их заглавий. Все три документа, включая первый, очень личный, подлинны.
Елена Съянова — мастер композиции, сведения, соположения очень разного материала, официального и «из частной жизни», их постоянного, порой страшноватого диалога. Но не на всякой странице романа его композиционный принцип и его главная тема представлены так парадоксально и почти шокирующе, как в приведенном нами эпизоде. Создается впечатление, что для автора равны и почти не различаются по значению: жалобы влюбленной (или разлюбившей) девушки, донесение посла великой державы и проект выступления главы правительства… — это с точки зрения жанра «записок»; а вот с точки зрения их
Композиционный принцип романа можно сформулировать так: «а в это время». Вот вам история, политика, столкновения государств и «высших интересов» наций. А вот — обыкновенная жизнь «маленьких», очень маленьких безобидных людей, которые приносят друг другу страдания. На самом деле «времена» здесь разные: быстрое, катастрофическое, постоянно взрывающееся время политики и очень медленное время «частной жизни», где человек подробно и детально занимается своими проблемами, решает их и решить не может. Но эти «времена» не параллельны, они переходят друг в друга, постоянно смешиваются, теряют разделяющие их границы.
Вот об этом и роман: о постоянно вершащейся катастрофе смешения границ, о том, как частный человек оказывается внутри большого, общего и ужасного. И если читатель чувствует эту катастрофу, если он испытывает страх, читая Съянову, — страх не за героев, а за себя, потому что с ним может случиться то же самое, да нет, с ним это-то ежедневно и происходит — значит, он читает правильно.
Частное, домашнее время человека и «историческое», в которое он втянут, переходят друг в друга и друг в друге продолжаются. Но еще интереснее, как они друг друга отражают. Второй роман Съяновой, как и первый, — об общей вине. Это вообще «романы вины» (жанр). Виноват Чемберлен в нерешительности или соглашательстве (здесь возможно любое имя западного политика), виноват Гитлер и его окружение в уже начавших осуществляться чудовищных планах, виновата Инга перед женихом… Вы думаете, это несравнимые явления? Арифметика здесь, как сказал бы Достоевский, неуместна. Страдания одного человека, конечно, не выше, чем страдания народа. Но и сам этот выбор: что допустимее, когда страдает один или много, — этически бестактен. Роберт Лей виноват перед евреями, как — перед Ингой. И эти две вины не просто соположены, они отчасти друг друга производят, отчасти проистекают из одних и тех же причин. Эти причины и внутри характера обаятельнейшего Лея, и вне его, в исторической действительности.
Эксперимент над Ингой Лея, превращающего ее в свою новую жену ради каких-то целей, как в зеркале, отражает и политические, и медицинские эксперименты «над другими», в которых Лей участвует или о них знает. Лей превращает Ингу в жену ради Маргариты, своей настоящей жены, ради ее спокойствия. Любые эксперименты фашистов также производились из каких-нибудь очень высоких целей. За обоими экспериментами: над «одним» и над «многими» — абстрактное представление о другом, о его отвлеченной от индивидуальной изменчивости и своеобразия роли. Так и Маргариту, которую Лей, кажется, очень любил, он пытался превратить в свою совесть из реальной женщины — тот же абстрактный, инструментальный подход к человеку.
Второй роман Елены Съяновой — «роман вины», каким был и первый. Но между ними есть очень существенная разница. В первом механизм преступлений еще не был запущен, только готовился. О его будущих масштабах не знали еще и его создатели. Эти пока не запятнанные действием, а только мыслью «создатели» очень естественно являлись то любящим мужем, то любящим отцом, то разочарованными, то сомневающимися и столь же естественно вызывали сочувствие: писателя, читателя. Во втором романе механизм преступлений уже действует, причем по нарастающей. Уже «работают» концентрационные лагеря, уже пытают, убивают, отнимают детей у родителей и проч. Этот материал сложнее для того, чтобы сохранить в нем «человеческую составляющую» героев. Все в нас (и в писателе, и в читателе) сопротивляется тому, чтобы наблюдать человеческие и неминуемо симпатичные черты злодеев. Что станется с обаянием Лея, философичностью Гесса, сентиментальностью и ребячливостью Гитлера? — должен был бы задавать вопрос представляющий хронологию читатель, приступая к новому произведению Елены Съяновой.
Ее книги — не только романы вины, но и «романы частной жизни» (это их другая жанровая характеристика). Все это не так просто, как кажется. В основе произведений Съяновой мысль, которую стоило бы додумать, может быть, и распространить за пределы романов. Мысль не столь уж необычная, но часто ускользающая,
Какую бы важную роль ни играли в эпопее Съяновой общеевропейские события или отражающие их официальные документы, главное — домашняя, частная, приватная жизнь героев. Именно здесь фашисты являются, «какими мы их не знаем». Проблема обаяния Лея или ребячливости Гитлера (но эти качества можно и поменять местами: и Гитлер порой обаятелен, и Лей ребячлив) решается так: в частной жизни они злодеями быть не могут. Какую бы вину герои ни несли перед близкими, как бы абстрактно ни воспринимали их, все-таки и от привязанностей никуда не денешься, и близкие время от времени, а являются героям суверенными, неприкосновенными личностями. Любовь, как всегда, дает другому суверенность.
Дело не в том, что фашисты то «плохие», то «хорошие», как и не в том, что «первые» фашисты лучше последующих. Гиммлер «хуже» Лея, потому что частной, внутренней, в любви, жизни у него не было. Философская мысль же такая (и ее надо осмыслить от начала до конца): в частной жизни злодеев не бывает, ими становятся, причем каждый и всегда, едва переходит из «домашнего времени» в «историческое». И становится злодеем с неизбежностью.
Тут ведь бессмысленно подсчитывать и сравнивать количество жертв. В «историческом» времени торжествует принцип абстрактного отношения к человеку, вообще к миру. Этот принцип абстракции и становится основой любого преступления. И всякий, кто в согласии с этим принципом живет может стать каким угодно чудовищным преступником, вернее, им уже является (помните нашу мысль: будущих преступлений не бывает?).
Принцип абстракции делает так, что преступление может быть всегда совершено (человек к нему уже готов), а затем всегда и совершается. Только масштабы его разные. Частная приватная жизнь этому принципу абстракции сопротивляется, до какой-то (разной) степени его разрушает. Можно сказать и так: романы Съяновой — о том, как частный человек становится злодеем, едва переступает границу собственной приватности. Тут действует почти математический закон. Этот закон не снимает личную вину, напротив, делает ее и наше представление о ней глубже. Принцип публичности, обобществленности личности — известное условие существования тоталитаризма, и «первые лица» государства тут ничуть не исключение, с них-то необратимые изменения и начинаются.
Елене Съяновой в своих романах удается в «лицах и сценах» воплотить то, о чем философы 20 века уже говорили. Она показывает, как две человеческие «программы», в разной степени окруженные традиционной симпатией, с неизбежностью, если последовательно и неуклонно «работают» приводят к фашизму. Собственно, эти «программы» потенциально уже есть фашизм, правда обычно недовоплощенный, остановившийся.
Романы Съяновой отличаются особенной, почти шокирующей честностью. «Программы», о которых идет речь, — «романтизм» и «пессимизм». Сосредоточиться на том, что (а кто-то и до Съяновой уже догадывался) романтизм и пессимизм чреваты фашизмом, неприятно. А на их стороне ведь мировая поэзия, и традиции русской интеллигентности. Помните у Пушкина: скука есть принадлежность существа мыслящего? (Маргарита и Роберт Леи читают и переводят Пушкина.) Французский философ Мерло-Понти писал о воплотившейся в фашизме тоске.
На самом деле мы продолжаем говорить о том же. Романтизм и пессимизм — это те «программы», которые выводят за пределы собственной приватности, частности, разрушают семейственность, которую романтизм называет буржуазностью. Тоска тут, разумеется, мировая. Романтизм — это направление даже не мыслей, а чувств, которые действуют и развиваются «в мировом масштабе». Романтик — максималист, ему не до «частных случаев» (например, жизней).
Романтизм и склоняет к абстрактности, к представлению мира в виде противоборствующих сил, духов, начал. В этой грандиозной эпической борьбе, разумеется, теряются маленькие, отдельные существа и существования. О грандиозных битвах и себе в роли их то свидетеля (главное, не пропустить ничего), то участника бредит прекрасная Валькирия. То, что любимый писатель Гесса — Шиллер, очень естественно. Но и у Гитлера, который Шиллера не любит, после спектакля по «Разбойникам» настроение улучшилось. Почему? Драма Шиллера и, вероятно, соответствующая игра актеров отвечает его настроениям и отношениям с миром. Так и Роберт Лей играет с детьми в Древний Рим, а потом с Гессом и его женой, вчетвером, дружеской компанией единомышленников, вспоминает французских великих революционеров, в которых они все (удивительное единодушие) тоже играли — в детстве. Вот оно, разрушение приватности, обособленности в действии, как педагогический принцип. Ребенка заранее уже выводят за пределы теплой «детской» на исторический холод. Для Лея это очень принципиально.