Гном. Трилогия
Шрифт:
Из интервью 1958 года
Р. Это был тот самый знаменитый случай? Расскажете?
А. Б. Ну вот, снова здорово… Про что бы доброе, а уж про это… Нет, журналистов, видимо, не переделаешь. Была такая глупость. Да сколько лет-то мне было? Это теперь я знаю, что металлоорганический комплексон, хелат, включающий рений… Кстати, он до сих пор не утратил значения, и о-отличнейшим образом работает в качестве "активного центра" катализного комплекса все того же назначения. В составе комплекса эффективность, правда, повыше – примерно в двести восемьдесят тысяч раз, а так – все то же. В свою очередь, чаще всего включен в состав того или иного кластера, предназначенного для получения… различных материалов из чистого углерода. Но и не только.
Р. А начали все-таки с
А.Б. Все не так просто, как обычно рассказывают. Из того дрянного древесного спирта, с которого я начал, у меня получилась, как положено, мокрая, полужидкая даже, серая паста. Хорошо хоть полужидкая, а то алмазная пыль, это, знаете ли… Ходят легенды, что султаны травили ею подданных. Не знаю, сколько тут правды, но хорошего в ней и правда мало. Если внутрь. Да и дышать. Вот для тонкой полировки тот, самый первый мой продукт, и впрямь подошел бы идеально. Думаю, шел бы на "ура" и стоил при этом очень недешево. Только в шестнадцать лет разве будешь думать о нормальном товаре? То-олько о сокровище! Все идеала ищешь, даже если и слова-то такого не слыхал… Помучился-а! У дяди Коли-стекольщика выпросил алмаз, да и то не сразу пошло. Не мог сообразить поначалу, как "греть" инструмент в большом мире. Да мало ли всякого, что потом, все вместе, одним чохом, стали называть "трудности перевода". А потом сделал, да. На три с половиной карата, на шесть, на десять. Первый дяде Коле подарил, так он нарасхват стал. Там, где здоровенные витринные листы раскраивать, – цены не было. А тут самые стройки начались. Заводы, по тем временам громадные, и стекла к ним соответственно. В то время мало у кого больше алмазы-то были…
Р. А ведь и увлечься могли, по молодости лет…
А.Б. И не говорите. Сгорел бы, как швед. Не иначе боженька отвел. Или ангел-хранитель. А на самом деле подумал я это, подумал, как и кому продать, да не попасться… И бросил это дело. Дядька как-то извернулся, продал жучку какому-то тот, что средний. Раз, поди, в пять меньше настоящей цены, но и то в новый дом переехали. С доплатой. Такую байку тогда сочинил, до сих пор удивительно.
Тут Александр Иванович немного слукавил. Алмазным инструментом он поторговывал и потом – помочь семье. Как то и положено нормальному представителю родоплеменного общества. Только теперь это был черный, невзрачный "борт"[6]. Брали неплохо и по неплохой цене, но шопоток, шорох какой-то, начавшийся вокруг него после покупки дома, было, стих, – а потом начался снова. Чем дальше, тем сильнее. Тогда-то он и ушел из дому на новый завод, поселился в рабочем общежитии и не грешил больше. Зарекся связываться со всякими блестящими штучками, к которым, ровно смола, липли всякие темные личности. Это потом-потом, официально, со всеми предосторожностями, когда выяснилось, что рабоче-крестьянской власти, помимо добротного инструмента, требуются еще и блестящие камешки. Судя по секретности, которой власти обставили это небольшое производство, дело было страшное. Сгинуть можно было запросто – и гинули. Гибли от рук подельников и бандитов, исчезали без следа, а, больше того, – садились на большие срока или шли под расстрел. Саня потом сколько раз бога благодарил, что остался, в общем, в стороне. Делали какую-то номенклатуру, поставляли, куда – не знаем, не нашего ума дело, наше дело сторона. Интересно, что куда более серьезные, в общем, дела не привлекали к себе такого пристального внимания. Почти совсем.
Теперь они, взяв несколько подсобных рабочих и трудясь до пота, выпускали сто пятьдесят комплектов в месяц. Приезжало начальство, призывало увеличить производство, не замечая в упор, что уж тут-то производительность труда куда как выше, чем на на любом капиталистическом заводе с тем же количеством работников. Поскольку номенклатура не менялась уже довольно давно, Саня, как обычно, устранил узкие места, когда на заводе разрабатывали, ставили и отлаживали конвейер. Даже подошел к Владимиру Яковлевичу, и они вместе внесли некоторые изменения в конструкцию мотора и отдельных его деталей для удобства поточной сборки. Испытали. Как обычно – с успехом. Исподволь они оба осваивали труднейшее искусство вносить частные изменения так, чтобы конструкцию все-таки не приходилось переделывать заново. Берович чувствовал, что подобные деяния непременно имеют свой предел, и доиграться тут даже слишком легко. Этот опыт тоже естественным образом расширил Инструкцию, – и ее способность расти. Но пока сходило. Приезжее начальство тем временем продолжало призывать и требовать.
– А триста комплектов можете?
– Не знаю. Наверное,
Больше всего начальству, не приезжему, для которого Саня был безымянным шпынем в спецовке, а местному, насквозь родному, нравилось то, что Саня никогда ничего не требовал под предлогом особой важности очередного почина или же собственной незаменимости. Он просто-напросто никогда не воспринимал новую работу, как что-то особенное. Была, есть и будет. Работа есть работа. Принципу "сделать" отдавалось явное предпочтение перед принципом "заказать, подать заявку, выбить, дождаться". Поэтому он брал, что ему требуется, не больше, и не меньше, привлекал к работе тех, кого нужно, по мере необходимости, основную работу делал сам, благо оснастки у него теперь хватало, а начальство воспринимало это, как нечто само собой разумеющееся. Вроде того известного факта, что из зернышек естественным образом вырастают колоски и прочие полезные злаки, вне зависимости от точного знания, как они это делают.
Это было не очень хорошо, потому что руководство так и не выучилось считаться с ним, как считаются с человеком и личностью. Никто не позаботился о том, чтобы дать ему оклад побольше, отдельную комнатку в общежитии или профсоюзную путевку в заводской дом отдыха.
Это оказалось очень хорошо и весьма кстати потом, потому что, когда началось, и хватали уже всех встречных и поперечных, как бы желая выполнить какой-то свой, зловещий Встречный План, никому и в голову не пришло арестовать Саню Беровича, как не пришло бы в голову арестовать, к примеру, распределительный щит, карусельный станок или сварочный аппарат. Так, – возится в темном углу что-то такое невзрачное и почти бессловесное, какое-то серое чмо в спецовке, "тыбик" за все… громкое дело из него никак не выжмешь. Но это было потом, аж несколько лет спустя. А пока у него была новая закавыка.
– Кто еще имэет, что сказать? Товарищ Ворошилов?
Вопрос был задан больше для проформы, теперь, когда миновало без малого полтора года войны, Клим был, казалось, надежно отучен лезть со своим мнением, когда серьезные люди обсуждают серьезные вещи, но этикет должен быть соблюден. Его должен соблюдать даже тот, кто выше любого этикета, и чуть ли не в первую очередь. Маршал, сидишь здесь, значит – одно из последних слов твое по праву. Другое дело, что товарищи вправе ожидать, что ты все понимаешь и поэтому от слова откажешься, дабы не отнимать времени у занятых людей. Но он, пожевав губами, вдруг поднял на собравшихся привычно опущенные глаза и набрал воздуху:
– Вот я тут, товарищи, хочу обрисовать обстановку и спросить, правильно ли я ее понял? Это что ж значит, – он неожиданно хихикнул, – немцы теперь не могут быть уверены ни в какой своей обороне? Будут бояться, что мы прорвем ее в любом месте? – Паузы он не сделал, и, может быть, именно поэтому никто ему не возразил, а он продолжил. – Немцы под Сталинградом влипли крепко, сами не вырвутся. Так? Манштейн дернул было 4-ю танковую армию на выручку, но следом же дал отбой, потому что Калининский фронт в шестидесяти верстах от Смоленска, а разгромить его им не удалось. Георгий Константинович, говорят, вы там этой самой хваленой "Великой Германии" крепко всыпали[7], а?
– Поймали на марше фузилерный полк. Не уцелел, практически, никто. Второй случай за всю кампанию. В прошлый раз был танковый полк из того же 41-го танкового корпуса немцев, только из дивизии попроще.
– Вот и я говорю: не придет шестой армии серьезная помощь. Сдохнут они в котле. Казалось бы – всем хорошо, можно войска снимать, направлять в другие места, шутка сказать, шесть армий. Так? Так, да не так! Вот товарищ Сталин…
Желтые глаза вышеупомянутого пристально уперлись в старого друга и соратника. Ба, Валаамова ослица заговорила! Что это с ним?
– …учит нас не допускать самоуверенности и верхоглядства. Этим летом германцу удалось крепко наказать нас за эти грехи. Я так понимаю, что нам после этого требуется, чтоб немец сложил оружие, чтоб никаких поводов для брехни не осталось бы. Если их не штурмовать, то сдыхать они могут слишком долго. Кроме того, а ну как, кинься они, к примеру, на прорыв, это что ж выйдет-то? Четыреста километров по степи, без еды, без горючего, под бомбежками, они, понятно, не пройдут. К своим выйдет много, если один из десяти, или того меньше, зато шуму-то, шуму будет, особливо если часть штаба и штандарт вывезут! Опять русские обо… обмишулились, косорукие, упустили Паулюса, а тот сидел, как кот под чугуном, это ж надо быть такими тупицами? Нам сейчас нужна победа, которая не вызывала бы вопросов, потому что на нас союзники смотрят. Так? Так, да не так! Слишком бояться-то тоже вредно…