Гном. Трилогия

Шуваев Александр

– А ты сам? Как-то там по-своему – можешь?

– Так ведь не положено, – с сомнением протянул молодой наладчик, он же ремонтник, – говорю ж – контрафакт…

– Слушай, Берович, ты что – еврей? Можешь или нет?!

– Ну, – промямлил тот, старательно глядя в сторону, – вообще-то могу…

– Так чего столько времени мозги засирал!? А?! Нет, ты все-таки еврей. Нормальные люди так себя не ведут.

– А за вредительство отвечать кто будет, если что?

– Да ты же и будешь, можешь не сомневаться.

– Да не, Валентин Трофимыч, работать-то оно будет… Только ведь и так просто могут донести.

– А ты помалкивай больше, помалкивай, – оно и не узнает никто…

А он пошел к самодельному кристаллизатору собственной конструкции и, как обычно в последнее время, и все чаще, сделал. Он пока, по молодости лет, даже не догадывался, что стал на заводе своего рода палочкой-выручалочкой. Не то, чтобы знаменитостью, но что-то в этом роде. Это в большей степени характерно для традиционного

общества: существуют некие жизненные реалии, о которых все знают, но почти не говорят, поскольку не принято и противоречит официальной морали. Вот, говорят, на деревне непременно есть колдун, шлюха (как вариант – сестры-шлюхи, непременно дочери шлюхи-матери), вор и придурок. Все про них знают, а говорить не принято. А на заводе был Саня, тоже постепенно становился такого вот рода реалией. Поколдовав когда час, а когда сутки, он делал любые детали, причем хорошо и надежно. Детали шли взамен вышедших из строя, а еще на немудрящую технологическую оснастку, которая крепко помогала вытянуть план. Он это как-то сразу видел, что за чем соединить, да как за один проход сделать три операции.

А потом на заводе случился аврал. Худой, с раздвоенным подбородком дядька, очень похожий на какого-то немецкого черта, статую которого он видел на экскурсии в музей, метался по заводу, переворачивая все вверх тормашками. Ругался, грозил и пугал, полномочия у него и впрямь были такие, что напугаешься, но большого толку не было. Чем больше пугалось начальство, тем меньше соображало и тем меньше порядку было. Дядьку тоже можно было понять: сроки по двигателю летели, и если опытный экземпляр заявленного "М" не поспеет к испытаниям, то судьба его, скорее всего оказалась бы незавидной. Посадили бы – почти наверняка, но могли и расхлопать под горячую руку. Запросто. И дело-то поначалу показалось немудреным: есть краденый "француз", осталось слизать так, чтобы подошло к родным осинам и нельзя было бы придраться, но не тут-то было. Базы были наперечет, нагрузка страшная, выбирать не приходилось, и вот на этой, конкретно на этом заводе, ни черта не выходило. Аккуратные, изысканной формы детальки "француза" тут изготовить не могли. Когда пробовали, то получалось такое, что оставалось только бессильно материться.

Директор глядел на начальника цеха красными от недосыпания и хронического испуга глазами, молчал, а потом вдруг высказался:

– Валь, дай ты этому черту своего Санька под начало, а? Пусть только уебывает скорее, сил нет…

Он, похоже, не врал, и сил у него действительно не осталось. Иначе попросту приказал бы, как делал всегда. Не заржавело б.

На следующий день пришлый конструктор в первый раз получил то, что ему требовалось. Не придерешься. Так у них и шло некоторое время: Владимир Яковлевич (так звали дядьку) заказывал Сане Беровичу ту деталь, изготовление которой казалось ему самым узким местом в создании образца, и следом безотказно ее получал. Порочность этой схемы выявилась очень скоро: Саня был один, а всяких деталей требовалось много. Так что когда наступала пора соединять те детали, которые делал Берович с теми, которые изготавливали все прочие, Владимир Яковлевич опять начинал мычать от безнадежной злости и бессильно материться в равнодушное пространство. На этом заводе ему постоянно казалось, что он попал в бочку с клеем. Все получалось в несколько раз медленнее, чем могло бы. Он почти что пал духом. Настолько, что как-то раз дрожащим голосом проговорил:

– Хороший ты парень, Саня. И работаешь хорошо. Жаль только, на десять кусков тебя поделить никак не получится. А без этого никак.

– Почему?

– Да потому что ты, как ни крути, можешь сделать только один узел за раз. А все никак не сделаешь.

И вот тогда-то Саша Берович первый раз в жизни хмыкнул в разговоре со старшим.

– Почему? Сделаю. Над закладкой – да, покумекать придется подольше. А на само изготовление – так почти што никакой разницы, одна деталь, или, к примеру, пятьсот… Вот, к примеру, если с емкостью помогут, так и сделаем. Никакой разницы.

Конструктор в очередной раз поставил руководство на уши, и с емкостью Сане помогли прямо на следующий день. Еще через два Владимир Яковлевич получил полный комплект деталей. Один к одному. Не в пределах допуска, а вообще без отступления от указанных размеров. С такой чистотой обработки, что к черному зеркалу поверхности страшно было прикоснуться. Двигатель можно было брать и собирать. Конструктор осторожно вздохнул:

– Сань, ты чудо природы. Но человек ты дикий. Знаешь, как по-научному называют всякие такие моторы? Нет? Те-пло-вы-е двигатели. Ты знаешь, сколько жара вырабатывается на таком, к примеру, моторе? Нет? За один час – на банный день для всей заводской смены. Полностью. От того жара все расширяется, но металл – он тепло пропускает. А это ж у тебя не металл, ведь нет?

– Так крепче. И расплавить труднее.

– Говорю ж – дикий ты. Потому-то и материалы подбирают, и допуски под них. Понял?

– Понял, – кивнул Берович, что-то прикинув, – четыре емкости. И току, как на сварку, на всю ночь.

С током было худо. Так худо, что пришлось отключать даже рабочее общежитие. Соврали, что авария. Зато утром конструктор,

отодвинув в сторону бездыханное тело Беровича, с сопением похватал кое-какие детали из новой партии и поволок их на стенд, только что смонтированный на заводе ценой невероятных ухищрений. На Саню, понятное дело, даже не обернулся, потому что было не до того. После этого пришлось делать заново только кое-какие мелочи, и мотор собрали. До положенного срока время даже еще осталось, и конструктор, обнаглев вконец, запросил у Беровича детали, которые, по его мнению, изготовить было и вовсе невозможно: нечто из разряда "нарисуем, будем жить". Получил. К этому времени конструктор и восемнадцатилетний рабочий достигли почти полного взаимопонимания, и на государственные испытания было представлено аж два варианта опытных двигателей. Из которых оба успешно отработали положенное количество времени. Однако же не обошлось без конфуза: второй вариант, тот, который с "наглыми" деталями, оказался по всем статьям лучше "француза": целых восемьсот сорок сил против шестисот восьмидесяти у прототипа при втрое большем ресурсе.

Лев Шестаков отлично помнил, как произошло его первое знакомство с "косичкой". Это ему представили, как "Як-1", но машинка отличалась от неплохо знакомого ему самолета уже на вид. Она даже с первого взгляда выглядела какой-то уж слишком аккуратной, настолько, что даже казалась меньше и тоньше привычного ему "Як-1". И вызывала недоверие, как вызывает недоверие у простого советского человека все, что кажется ему слишком изящным. Наверное, капризна, как дорогая курва, требует деликатного отношения и вообще… слишком нежная. А военпред, перегнавший машину сюда, положил ему на плечо бугристую лапу и сообщил, что: "Это надо попробовать самому".

Он попробовал. И согласился, дурак, что, во-первых, попробовать стоит, и, во-вторых, пробовать надо непременно самому. Потому как чего такого, на самом деле, мог знать военпред? Да, двигатель на самом деле возносил ее вверх, как кленовую летучку, как пух одуванчика. Да, скорость почти на семьдесят километров выше. Куда охотнее слушается руля и на двадцать минут дольше держится в воздухе на одной заправке. Это военпред оценить мог. А вот то, что нарядная лаковая обшивка пробивается пулей 7,62 только под прямым углом, почти в упор, он знал? А то, что, будучи пробитым, материал этот не рвется, не разрушается, не "ведется", и подбитая машина, превращенная буквально в дуршлаг, не разваливается в воздухе, если ее только откровенно не взорвать? Вряд ли. Кроме того, материал планера не деформировался, не плавился и не горел, и поэтому там ничего, никогда не заклинивало, а чтобы прострелить блок цилиндров, требовалась, как минимум, пушка. Радовало также то, что прозрачный материал "фонаря" оказался существенно прочнее обшивки, но военпред, понятно, вряд ли догадывался и об этом. Откуда? Это стало ясно потом, когда пилоты полка вдруг стали замечать, что немцы – не такие уж неуязвимые, непостижимые, непредсказуемые, почти мистические существа, какими казались сначала, когда резали сталинских соколов, как хотели, а их самих сбивали только случайно, сдуру, не понимая, как это получилось. Когда выжило несколько "ворон", уже угодивших под внезапную атаку, а фашисты обнаружили, что категорически не выдерживают "плотного" группового боя и имеют шансы только во внезапных атаках. Новички теперь успевали оглядеться и начали кое-когда попадать, "мессеры", дымя, спешили восвояси, а "юнкерсы" сбрасывали бомбы где попало, теряли строй, а иной раз и падали. Тогда начальство странным образом не догадывалось, что машины одного типа могут оказаться существенно разными машинами, и "косички" давали кому попало. Впрочем, довольно скоро эта практика прекратилась вроде бы как сама собой, "косички" явочным порядком оказались у ведущих асов, затем – у "стариков", сумевших пережить три-четыре боя. А потом был создан их полк, и "косички" впервые сказали свое веское слово в этой войне.

Под Демянском сложился своего рода кровавый пат, необыкновенно тяжелый для обоих сторон, когда ни Красная Армия не могла пробить оборону немцев, окончательно задушив 2-й корпус, ни у вермахта не получалось восстановить полноценное сообщение корпуса с главными силами. Почти месяц войска рвали жилы в бесплодных атаках, а потом Василевский понял, где находится истинный ключ позиции, и был создан, собран по всему фронту их полк – и посажен в полном составе на "косички" "Як-7С". Надо заметить, что командир высокого уровня становится полководцем, стратегом, как правило, именно так, как бы одним скачком: именно в тот момент, когда в мешанине сил, донесений, символов на картах прозревает некое место или обстоятельство, воздействие на которое решает исход всей баталии. Разумеется, без врожденных способностей, подготовки и боевого опыта этого не бывает, хотя и был случай, когда это состоялось в первом же сложном сражении[4], но сам по себе переход неизменно оставляет впечатление именно скачка. Он необратим. После этого командир начинает понимать, что именно и с какой целью следует предпринять для того, чтобы с наименьшими усилиями и потерями остановить, или завести в тупик, или разгромить и уничтожить врага. А окружающие, вне зависимости от положения и званий, как-то проникаются, начинают считать человека лидером, лицом, заслужившим и имеющим право принимать решения.